каждой рукояти он выжигал свой особый знак и еще какие-то письмена, значение которых было ведомо ему одному. Натачивал меч до остроты и блеска, о которых только в народных песнях поется. В клетушке у стены был пристроен небольшой ларь, сделанный из колоды: вот за него-то Марцис и складывал оружие и каждый день проверял, не проникает ли туда сырость и не появилась ли на клинках ржавчина. Много работы было у старого Марциса, даже спина его стала гнуться куда проворнее, так что и двигаться он мог теперь довольно шустро. Через сосняк дотащился до мшарин у старой мельницы, наломал там березовых губ, высушил в овине на печи и приготовил трут, чтобы воителям можно было в лесу огонь выкресать. Покамест трут сох на печи, а потом, снова вымоченный, еще и на солнышке, Марцис шил кожаные пояса и прилаживал ремешки, чтобы подвешивать на них мечи. В имении разыскал среди оброчных запасов небеленую холстину, мать Марча вымочила ее в настое отваренного льняного семени, чтобы у ратников были непромокаемые котомки.

Из Риги возчики вернулись только неделю спустя. Предчувствие не обмануло людей — несладко им там пришлось. Невредимыми остались только возницы из сосновского имения, их даже в пример другим поставили, поэтому они возгордились и не переставали бахвалиться. Даугавцев взбудоражили громкие вопли в Грантсгалах: хозяйка, выскочив во двор, вцепившись обеими руками в волосы, вопила во всю мочь, оборачиваясь то к полю, то к бору, словно ожидала оттуда какой-то помощи. Дочь плакала в комнате, упав на кровать и уткнув голову в изголовье. Грантсгал как приткнулся на лавку, так и сидел, усталый, серый, устремив в пол отупевший взгляд, даже не притрагиваясь к поставленной на стол еде. Рижские господа оставили у себя его доброго коня и подводу, да вдобавок отстегали кнутом по спине. Еще хуже досталось Юкуму, потому как тот пытался протестовать против насилия. Теперь он лежал в предовинье на тоненькой подстилке, сквозь которую холодный пол хоть немного охлаждал спину, и терпел, стиснув зубы, покамест озабоченная хозяйка мешала в горшке какое-то зелье. На прицерковном конце также корчился, стиснув зубы, Иоцис — из-за крыши, что свалили с хибарки Вилкадобниека. У них с Юкумом не было ни отца, ни матери, поэтому даже поголосить над ними было некому. Да и будь у них родичи — что бы они, вместе взятые, стоили против одной Лаукихи! С самого утра, как только вернулись домой возчики, лес не успевал откликаться эхом на ее проклятия и вопли, хотя и был в тот день на редкость гулким и отзывчивым. У Тениса рыхлые щеки тряслись вдвое сильнее, чем в тот день, когда накладывали на воз его сено. Горбун Тедис вскидывал длинную обезьянью ручищу и сучил кулаком в сторону имения. И у Лауков забрали коня с телегой вместе. Избитого возчика привез Смилтниек, которому только пару разочков и отвесили: пусть не жалуется, что остался ни с чем. Набушевавшись к полудню, Лаукиха повалилась на лавку, но через час уже принялась обуваться. Этого так оставить нельзя, и она отправилась в имение.

К счастью, Марч вовремя заметил угрожавшую ему опасность, что неслась из лесу. Когда Лаукиха влетела во двор, он уже был за овином и, выглядывая из-за угла, гадал, как все это дело обернется. А что там было гадать! Ясно, что рассвирепевшая баба прежде всего кинулась в дом, но так как и ключница успела спрятаться, то Лаукиха, сразу же снова очутилась, во дворе. Заглянула в каретник, в клеть, в конюшню, Даже в пристройку над погребом слазила, затем остановила первую попавшуюся бабу и принялась все выкладывать ей. Обобрали их до рубахи, да какое там — до последней ниточки! Мартынь подучил ключника, чтобы их со всей родней по миру пустили. Смилтниека, старого человека, в Ригу отправили, будто молодых не хватает. И куда он только, этот Марч, поганец этот, запрятался? Вот она ему покажет, какие такие законы на белом свете есть! Когда эта слушательница удрала, Лаукиха вцепилась в другую. Коли имение взяло коня, пусть имение и вернет. Уж не сыновей ли своих теперь в соху запрягать? Мало того, что сено украли, а тут еще и новая напасть. Видно, одно только и остается, что пойти в лес да повеситься на первой сосне, только раньше проклясть этих извергов в церкви у католиков, чтоб руки-ноги у них отнялись. Покамест она, подвывая, вытирала глаза — и другая слушательница давай бог ноги! Со двора исчезли все, кто только там был, перепуганные истошными воплями. Даже петух с курами спрятался под навес и угрожающе хлопал там крыльями. Заметив, что она осталась в одиночестве, Лаукиха обвела покрасневшими глазами двор, увидела, что за постройками кто-то шныряет, и сплюнула. Ведь это же не господский двор, а живодерня, это же не люди, у которых сердце в груди, а чурбаны бесчувственные. В поисках сочувствия обернулась кругом еще раз и наконец-то нашла! Это была старостиха, только что выползшая из своей каморки при конюшне, где ей разрешил поселиться Холодкевич. Ну, прямо как господь бог ее послал, вот уж с кем можно поговорить по-людски: она ненавидела Атаугу еще сильнее Лаукихи и поэтому понимала все обиды. Полчаса, а то и час отводили они душу, размахивая руками, перебивая и перекрикивая одна другую. Марч за овином ничего не мог расслышать. Устав прятаться, он осторожно вылез из убежища и, крадучись, проскользнул за угол конюшни. Хорошо еще, что Лаукиха стояла к нему спиной. Марч юркнул под въезд на сеновал и забился в дальний угол, свернувшись в клубок.

Наконец старостиха умаялась и потащилась в свое логово. Но Лаукихе все было мало: кинув взгляд в одну и другую сторону, она направилась к кузнице Атауги. Спеша мимо Бриедисов, она увидела посреди двора закадычную подружку Анну и взбежала на пригорок выложить ей свои горести. Анна уже прослышала обо всем, так что искренне принялась сочувствовать и даже поплакала за компанию. Утерев глаза, Лаукиха увидела под навесом клети старого Бриедиса — белый как лунь, посасывал он трубочку и этак благодушно поглядывал на горюющих. У Лаукихи вновь вскипело на сердце, она подскочила к старику и завопила:

— Знай сосет свою носогрейку, а тут людям голову напрочь снимают! Это все ты свою Майю кузнецу подсовывал; не ты — так она была бы сейчас женой Тениса, и беда бы эта у нас не стряслась. Дьявол сущий твой Мартынь, только и норовит, как бы нас допечь.

Старый Бриедис вынул трубочку изо рта, легонько и добродушно сплюнул и сказал:

— Угу…

Лаукиха даже подскочила от ярости.

— Бу-бу… С одним несчастьем не разделались, так второе накликают, а все он с этим дохляком, с этим богаделенским Яном. В поход против калмуков, татарей — да бес их знает, против кого, — оглашенный, чисто оглашенный! Пускай лезут, кому шею свернуть охота, мои сыновья шагу из дому не ступят. Ведь уж старый ты человек, хозяйство свое имеешь, не след бы тебе водиться с разной швалью, с кузнечишками, у которых ни кола ни двора, им и терять-то нечего.

Бриедис лишь вежливенько кивнул головой и снова произнес:

— Угу…

Подбежала Анна и за плечо оттащила Лаукиху.

— И чего ты с ним завелась, он же глухой и ничегошеньки не слышит.

Лаукиха кинулась к ней на шею, поцеловала, точно готовясь к смерти, и направилась дальше.

Старый Марцис прикорнул на своем камне. Мартынь в кузнице во всю мочь ковал новый клинок. Он, конечно, заметил, что кто-то остановился у двери, но работы не прервал, чтобы поковка не остывала понапрасну. Только когда сталь начала бледнеть, он вновь сунул ее в угли, раздул мехи и потом обернулся. А, Лаукиха! Вот уж нежданная гостья! Ну-ка, с чем заявилась? Лицо гостьи не сулило ничего доброго: оно и понятно, о беде, что стряслась с Лауками, в имении знали с самого утра. Вид кузнеца и его поза еще больше разъярили Лаукиху. Она закричала:

— Отдавай моего коня с телегой!

Мартынь улыбнулся. Левую руку он держал под кожаным фартуком, правой ловко подкидывал дымящиеся клещи. Гостья была уже не в силах сдержаться.

— Думаешь, не знаю, кто подучил этого сопляка Марча заграбастать у нас сено, забрать коня и телегу? Твоя это выдумка. Ладно еще, что Тенис укрылся, а то бы и он сгинул. Сатана ты, а не кузнец! Ну, чего опять ножище куешь? В лесу… на большаке… глотки резать!..

У кузнеца из-под закопченных губ сверкнули два ряда белых зубов, и клещи разжались. А потом разом — крак! Ну точь-в-точь словно раскусили что-то твердое. Лаукиха отпрянула, но тут же вновь оказалась у порога.

— Не стращай, не стращай, не страшно! И хотел бы укусить, а не можешь. Думаешь, не знаю, с чего ты лопаешься от злости? А с того, что Бриедисова Майя тебе не досталась, вот с чего…

Стоило ей упомянуть имя Майи, как у кузнеца потухла улыбка. Клещи молниеносно ухватили белый клинок и описали им круг над головой, так что острие, казалось, вонзится прямо в грудь Лаукихи. Сноп стреляющих красных искр отлетел к самым дверям. Лаукиха, взвизгнув, отскочила от двери, да так с места и кинулась прочь, слова не вымолвив, только время от времени оглядываясь. Мартынь ухватил молот и принялся бить по клинку, словно это он вывел его из себя. Он оставил поковку остывать на наковальне и