Но когда дело дошло до соломы, и он растерялся. Один воз наложили, а на второй и половины не набралось. Дворовые, забравшись на сеновал, стояли, растерянно переминаясь с ноги на ногу. Даже ребята, для которых самое разлюбезное дело побегать по гладкому настилу и попрыгать в открытые люки, и те, поглядев на расстроенные лица взрослых, стояли притихшие и присмиревшие. Нахмурившись так, что весь лоб изрезали морщины, Холодкевич обвел толпу злыми глазами, будто как раз его люди и были повинны в этой беде.

— Ну!.. Чего стоите как неприкаянные! Что делать-то станем?

Приказчик было сообразил, что в каретнике еще должна остаться солома: месяц тому назад натаскали барщинники, когда ночевали там. Но и ее набралось каких-нибудь четыре охапки, а остальное девки растаскали в хлева на подстилку. Там, перед тем как вывозить навоз, было такое месиво, что с подойником к коровам приходилось чуть не по колено брести. Глаза у Холодкевича налились злобой, как некогда у Холгрена. Пожалуй, впервые в жизни этот бабий угодник пригрозил скотницам тростью.

— Самих вас надо бы уволочь в каретник!

Впервые в жизни и они не скалили зубы перед барином, а, сознавая вину, прятались друг за дружку.

И вдруг они увидели, как по настилу взбежал Андженов Петерис с еще дымящимися клещами в руках; Холодкевич же только тогда обратил на него злобный взгляд, когда тот воскликнул:

— Чего, соломы нету? Эка штука! Да ведь еще совсем, на днях дворовые бабы ее в сенники понабивали да в кровати понапихивали. Чем она плоха?

Барин поначалу был просто ошарашен, а потом вдруг расплылся в улыбке. Он повернулся и приказчику:

— Ну, что ты, Беркис, на это скажешь? А ведь, верно, не плохо придумано?

Приказчик так и подскочил.

— Куда как неплохо!

Бабы всполошились, как наседки, завидевшие ястреба. Да где это видано, чтобы солому из постелей вытаскивали! Даже при старом Шульце такого не бывало! Выходит, людям так на голом полу и спать? А куда же ребят укладывать? В лес, что ли, их тащить, в мох под елку?

Но Холодкевич стукнул тростью по гладко обтесанным бревнам сеновала.

— А что? И моху можете надрать в лесу, очень даже просто! Вы что, хотите, чтобы шведы с меня шкуру спустили? Ну-ка, ребята, волоките сюда сенники и вытряхивайте! А у тебя есть смекалка, Петерис!

И он одобрительно похлопал Петериса по плечу, Женатые работники медлили, некоторые даже ворчали в лад со своими бабами, зато молодые так и забегали. Вот и выход неожиданно нашелся. А к тому же ведь не каждый день удается так потешиться — вытряхивать у девок сенники! Пускай поспят на голых досках. Они радостно повалили гурьбой вниз по въезду, за ними гурьбой посыпались бабы и девки, чтобы приглядеть, как бы вместе с постелями не пострадали иные пожитки. Мимоходом они отпускали Петерису тычки. Услышал он и злое шипенье:

— Паршивец этакий! Выискался барский благодетель! Разложить бы да крапивой!.. Вот теперь и качай по ночам моего дитенка на руках!

Но Петерис не обращал на это внимания. Гордо вскинув голову, спускался он с сеновала, сознавая себя спасителем барина и человеком куда более умным, чем все это старичье.

В обоих концах Сосновской волости дело шло не лучше.

Марч выехал чуть свет, подстелив под себя рядно, чтобы не так резала зад острая хребтина коня. Перво-наперво к даугавцам, те, ведь известно, самые нерадивые и вздорные. Ближе всего двор Лукстов. Туда он повернул так, для порядку: с тех и взять-то нечего. Грантсгал уже сам успел обшарить все свои постройки и сейчас скидывал с решетин овина закопченную солому. Плюхаясь на ток, она вновь обретала первоначальную свежесть и желтизну, точно вчера ее после обмолота сгребли. Стоя на четвереньках, он просунул сквозь ободранную крышу серое, запыленное лицо. В волосах нити паутины. Ответив на приветствие Марча, он сказал:

— Сена у меня нет ни крохи, а соломы с треть воза наберется. У Грикиса, у того уж непременно еще осталось сено. Ты только пошарь хорошенько, он, шельма, прятать умеет.

Насчет соломы Марч не очень-то заботился, рожь у даугавцев каждый год родила неплохо. А вот с сеном вечно бьются, одна болотная осока. Грантсгал оказался прав: Грикис, брат бывшей любовницы Холгрена Лауковой, был продувной бестией. Сам провел ключника по всем своим пристройкам, все показал, а потом посреди двора развел руками.

— Сам видишь — ничего у меня нет. Хоть шаром покати.

Вел себя Грикис в высшей степени дипломатично, не сказал ни одного грубого слова. И в то же время делал вид, что не слышит, как Грикиене с дочкой, следуя за ним по пятам, так честят Марча на все корки, что у того уши пылают и от смущения парень даже не в состоянии разглядеть что-нибудь в этих закоулках. Обозвали его и барским лизоблюдом, и мальчишкой на побегушках у Мартыня. Ключник! Как же — ищейка он, а не ключник!.. Ишь, девок среди бела дня тут вынюхивает, бессовестный!

Когда и в Кливах, и в Ариешах его встретили примерно так же, Марч вскипел: да что он в конце концов — власть или нет? В Дардзанах прихватил с собой своего дружка Юкума и, вернувшись в Луксты, велел ему и Гачу вооружиться чем попало и обшарить все дворы подряд. Баб гнать к дьяволу, а ежели заартачится кто из мужиков, огреть по спине, черт бы их подрал! Марч сам ответ держать будет. Не мытьем, так катаньем, а до вечера подать воз сена и воз соломы! Въехав в лее, остановил коня: похоже, что гвалт доносится из Грикисов, вроде бы голоса Грикиене и ее дочки. Так оно и оказалось. Сыщики обнаружили в риге под мякиной изрядный ворох доброго сена.

Марч отправился в прицерковный конец. «Совсем распустился народ, — думал он в гневе. — Забыли уже, как под Холгреном жилось, когда никто и пикнуть не смел. Разбаловал их Холодкевич. Не худо бы всыпать лозой кое-кому, хотя бы тем же Грикисам!..» Марчу даже и в голову не приходило, что непочтительное отношение к нему вызвано тем, что он такой же мужик и носит высокий чин не по годам.

В прицерковном краю друзей у него было куда больше, чем среди даугавцев, но, памятуя о злополучных стычках, он и тут старался действовать через других. Позвал Сусурова батрака Клава и Падегова Криша — старых соратников по давнишней борьбе за Майю, приказал им обойти дворы, собрать подать и завтра чуть свет отправить возы в имение. Сам он должен поскорее воротиться: коня надо хорошенько накормить и дать ему отдохнуть перед завтрашней поездкой. А кроме всего прочего, надо ведь, чтобы и в имении до вечера набрали два воза.

Люди прицерковного конца были вообще спокойнее и сговорчивее даугавцев. Повоевать Клаву и Кришу пришлось только в Лауках, где на сеновале еще хранилось порядочно сена. А чему тут дивиться, если Холгрен выделил любовнице лучшую часть покоса рядом с господскими лугами. Нагрузили полвоза, примерно столько же оставили и хозяевам. У Тениса, считавшегося вдовцом после смерти Майи, от гнева дергались обвислые щеки. Сын Холгрена, горбун Тедис, ходил вокруг да около, скрипя большими белыми зубами и сжимая в руках бельевой валек. Сама Лаукова, точно ошалев, костила Клава и Криша разбойниками с большой дороги и подкупленными кузнецом Мартынем душегубами, которые живого человека среди бела дня зарезать готовы. Сборщики подати были глухи ко всему, деловито указывали, как складывать, увязывать и выезжать. Когда воз уже сворачивал на дорогу к церкви, вслед за ним с пригорка вылетел бельевой валек, но задеть он уже никого не мог.

Воз сена в два часа набрали, а вот с соломой не ладилось. Сборщики податей с лошадью и шесть молодых парней по второму разу объехали весь конец, хотя им уже был знаком каждый двор и они хорошо знали, что больше нигде соломы не достанут. На обратном пути остановились у Вилкадобов. По дороге к имению остались, правда, еще Веверы, но туда заворачивать второй раз не стоит. Работники, болтая и зубоскаля, растянулись у обочины: этим и горя мало, не им ответ держать Сборщики податей стояли в сторонке, судя и рядя, часто поглядывали на Вилкадобы. Наконец, Клав махнул рукой:

— Заворачивай!

Сами сборщики направились вперед, вызывающе вскинув голову, давая понять, что пусть лучше никто и не думает вставать им поперек пути. Но таких и не оказалось.

Сам Вилкадобниек послан в извоз куда-то в глубь Видземе. Чахоточная Вилкадобиене, тощая, как