жердь, ко всему уже равнодушная, сидела на солнышке на опрокинутой кадушке. Отхаркиваясь, она кинула безучастный взгляд на незваных гостей. Оба ее парнишки стояли разинув рты. Явившиеся за соломой устыдились своей решимости бороться с подобной беззащитностью и переговаривались вполголоса.

Самым дальним из строений Вилкадобов была какая-то полуразрушенная хибара, годная разве только для ссыпки в нее мякины. Правда, и остальные постройки, кривые и покосившиеся, еле держатся, но эта уж и вовсе предоставлена своей судьбе. О ней-то, видно, и говорил Клав с Кришем на дороге. Парни по одним их взглядам поняли, куда дело клонится, и пришли в восторг — про этакое в волости еще не слыхивали. Стоило только Клаву с Кришем заикнуться об этом, как они были уже на крыше. Где-то раздобыли хлебную лопату, ободрали зеленый моховой покров вместе с обгнившими застрехами. Перерезали перевясла из лозы, небрежно скинули наземь прижимины. Разворачивать крышу принялись с конька. Когда ветер отнес в сторону тучу пыли, стало видно, как быстро ширится зияющая пустота, в которой торчали одни стропила с изъеденными древоточцем жердями настила. Старшие, покачивая головой, принялись изучать сброшенную солому. Те концы, что торчали наружу, совсем почернели, а те, что находились внутри, сохраняли еще первоначальную белизну. Когда все перемешали, получилось нечто серое, но все-таки ближе к черному, нежели к белому. Что поделаешь, другого выхода нет.

Воз набрался преизрядный. Да еще и самому Вилкадобниеку осталось немало. Парни, не переставая смеяться, свернули воз на большак. Один из них спросил:

— И что только Вилкадобниек скажет, когда увидит, что была у него на клуне крыша, да сплыла?

Другой зубоскал отозвался:

— Вилкадобниеку-то и сказать нечего, а вот Вилкадобиене ему так и брякнет: крыша-то наша в Ригу поехала.

Как было сговорено, на другое утро с рассветом возы сосновцев и лиственцев съехались в Сосновое. Понятно, что от даугавцев ехал Грантсгал, — его доброго коня и впрягли в воз с сеном. Солома навалена на телегу из Ариешей, и лошади оттуда же, но так как подходящего мужика у них не было, то возницей приставлен Дардзанов Юкум. В прицерковной стороне лучшие лошади, ясное дело, у Смилтниека и у Лауков — вот и пришлось им ехать. Смилтниек злобно ходил вокруг воза с сеном и без надобности то и дело постегивал коня, будто тот был в чем-то виноват. Тенис; сегодня исчез из дому, пришлось приставить к возу с соломой шестнадцатилетнего паренька Иоциса, Граудова батрака. Лиственские возы вызвался сопровождать разбитной Сталлажев Симанис, который хотел справить в Риге какие-то свои дела. В числе остальных — и Андженов Петерис, который как раз накануне вечером разделался со своими обязанностями в кузнице. Он еще ни разу не бывал в Риге и очень хотел ее повидать. Вокруг возов теснилась большая толпа дворовых и жителей волости. Родные отъезжающих все тут. Жены и матери стояли пригорюнившись, иная порой и глаза вытирала — времена-то ведь нынче какие, а дорога дальняя, все может приключиться и в пути, и в самой Риге. Только над Иоцисом из Граудов и Юкумом некому было повздыхать. Вот они и стояли на отшибе и болтали беззаботно, даже весело, то и дело посмеивались над Лаукихой, которая суетилась, гладила своего коня и бранилась на все лады:

— С одного конца сразу двух родичей наряжают — да где же тогда правда на свете! Вот насели на нас, что твоя хвороба, заживо в могилу гонят. Нет, ты мне скажи — ты кто: ключник господский либо Мартыня Атауги служка?

С той поры, как Мартынь пытался расстроить свадьбу Бриедисовой Майи с ее Тенисом, она считала его злейшим врагом. Отчасти в этом был резон, ведь только по ее и Тенисовой вине и погибла Майя. Но, сознавая свою вину, а может быть, втайне и страшась, она в каждом своем несчастье видела месть Мартыня и каждого друга Мартыня причисляла к своим недругам. Побагровевший Марч шарахался от нее и, наконец, спрятался за своих людей, которые нарочно поддразнивали и без того разъяренную хозяйку. Она припала к лошаденке и принялась ласкать ее, словно прощаясь навеки. И тут предчувствие не обмануло Лаукиху.

Угрюмый и злой приехал на прихрамывающей коняге Холодкевич, чтобы поглядеть на эти десять возов для казны. Напрасно сосновские девки оправляли платки и передники, он на них и глазом не повел. Сено и солома, что от имения, были еще куда ни шло, но, взглянув на воз с соломой, собранной в прицерковном конце, он побагровел.

— Это, по-вашему, солома! Да ты что, казенную подать в Ригу везешь или навоз на толоке вывозишь?

Граудов Иоцис жался к возу. Кнут в руке барина начал угрожающе подниматься. А он при чем, коли на клуне Вилкадобниека лучшей не было? У воза, что выделен даугавцам, рука с кнутом бессильно поникла. Возчиком здесь был Грантсгал, самый почтенный хозяин в волости, на него не след кричать, как на остальную голь. Холодкевич даже голову опустил и почти простонал:

— Люди, люди, что вы со мной делаете! Ведь шведы с меня шкуру спустят!

Грантсгал хорошо сознавал — сено и впрямь никуда не годилось. От всей души было ему жаль барина, да ведь как тут быть.

— Мы и сами видим, барин. Какое же это сено — труха одна да охвостье. Да что поделаешь, вот все, что смогли наскрести.

Марч подтвердил, что у даугавцев больше взять нечего. Холодкевич прикрикнул было на него, чтобы он придержал язык, да и сам замолчал. Конь Иоциса из Граудов потянулся мордой к сену на возу лиственцев; но тотчас же отпрянул, потряс мордой и отфыркнулся. Барин вздохнул и махнул рукой.

Грантсгала поставили в голову обоза: ему дорога знакома, знает, когда надо подхлестнуть, а где пустить лошадей, не понукая. Женщины из прицерковной стороны лесом немного проводили отъезжающих и вернулись на свою дорогу, а тем, что из придаугавской стороны, надо было пройти дальше, до Лукстов. Холодкевич поглядел вслед обозу, покачал головой и, уже не замечая сосновского ключника, даже не отдав никаких распоряжений, повернул лошаденку назад в Лиственное. Такое холеное прежде лицо этого гуляки и любителя прекрасного пола заметно расплылось, чуточку пожелтело, от уголков рта легли две глубокие борозды, двойной подбородок стал морщиться. Да, минули добрые времена, один бог ведает, что только еще будет…

Крашевский правильно предвидел: о походе против калмыков люди сейчас и слышать не хотели. Поковщики, приезжая к Мартыню, сразу же заводили разговор о поехавших в Ригу, судили-рядили, как у них там дело обернется, и хотели знать, что думает об этом кузнец. Ему же это событие казалось ничего не стоящим перед лицом тех бедствий, которые надвигались с севера. Что значат эти десять человек и лошади, когда под угрозой находится вся волость и имение со всем добром и людьми, когда отчая земля и народ ее могут погибнуть, если вовремя не выйти навстречу и не отстоять Видземские пределы. Люди слушали- слушали, почесывали в затылке и вздыхали, соглашались, что оно, конечно, собраться и выйти против калмыков надо бы, но минуту спустя опять тужили о тех, в извозе. Небольшое облачко вблизи заслоняло им глаза, — они хоть и чувствовали опасность, но не могли разглядеть черной тучи, которая нарастала на далеком рубеже. Точно так же дело шло и у Яна-поляка: лиственцы слушали-слушали, почесывали в затылке, вздыхали и снова начинали гадать, удалось ли Сталлажеву Симанису сбыть в Риге воз с заплесневевшим сеном. Первые дни батрацкие жены, точно переполошенные куры, сбившись в стаю, только и кудахтали, что о голых досках на кроватях, от которых кости ноют, о том, что дети из-за этого просыпаются по ночам и взрослым не дают покоя. Иного разговора и не было.

Приходилось, видно, ждать, покамест люди домой вернутся, наговорятся, потужат и понемногу затихнут, — вот тогда самое время начинать. Никаких крупных заказов от жителей волости Мартынь не принимал — в бороне да и в плуге лошади могут походить и неподкованные, телеги можно залатать деревянными клиньями и черемуховыми прутьями. Он ковал оружие. У самого еще с той поры, когда хотел освободить Майю, сохранился старый меч. В бою он его не испытал, но так часто держал в руках, что узнал все его достоинства и недостатки и ковал остальные по этому образцу. Мечи Мартыня, прямые и довольно широкие, как у древних римлян, только с острыми концами, были различной длины и тяжести, чтобы каждый мог выбрать себе по руке и по силам. Когда для клинков не хватило стали, Марч привез из Лиственного, где сохранился большой запас ее. Старый Марцис, забросив севалки и туеса, делал рукояти. Береза, по его мнению, была бы лучше всего для руки, да только мягка и со временем может расшататься, поэтому он выбрал клен. Выделывал он эти рукояти так ловко, что эфес точно сам прилипал к ладони; потом Марцис вымачивал их в отваре какой-то коры и, когда они становились темно-желтыми, до тех пор шоркал куском сухого липового дерева и тер шерстяной тряпицей, что они начинали переливаться, как цветное стекло. На