посудине была вода. Корчмарь пояснил своему соседу:

— Хорошо еще у меня родничок в кустах под пригорком, я им его не показываю, а то самому с Даугавы придется носить. Колодец давно уже сухой, поутру они, чертыхаясь, чистую грязь хлебали, до речки им добежать лень, этим извозным.

Мартынь стеснительно заикнулся:

— Вода-то хорошая, а только нельзя ли…

Корчмарь осклабился во всю пасть.

— Кружечку пива? Нету, братец. Ты мог бы попросить у меня и мерку настоечки или бутылку рейнского — все равно нету. Три месяца уже не дымится атрадзенская пивоварня. В горненских чанах крысы развелись. Когда ячмень появится и опять можно будет пиво варить, придется эти чаны пустить на слом.

И они вновь принялись беседовать о своих семейных делах. Мельник считал, что жить порознь нынче тоже никуда не годится.

— Ну, чего ты торчишь в пустой корчме, все равно никакого проку. Ты бы мог переждать у хозяев, пока новый порядок не установится.

— Это я и без тебя знаю, да что поделаешь, коли нельзя! Не пускают. Старая барыня еще туда- сюда, а молодая — ни в какую. Корчму, дескать, без присмотра оставлять нельзя: окна выбьют и двери повыломают, крыша соломенная — подожгут. Чистая дьяволица у нас эта Шарлотта-Амалия, только с плеткой по имению и расхаживает. Когда она полной хозяйкой станет, драть станут почище, чем при самом Этлине.

— Может, русские заведут другой порядок, об этом поговаривают.

— Поговаривают и ждут всегда, а чего дождались? Порядок будет иной, а порка для мужиков останется та же, спокон веку иначе не бывало.

Мартынь необдуманно обмолвился о том, что рассказывал о русских порядках барон. Корчмарь даже взъярился.

— А ты больше слушай господ! И откуда только этакие бараны на свет берутся? Разве ж тебе неведомо: коли барин говорит так, значит, совсем наоборот, они ведь только тем и живут, что людей дурачат. А он на тебе: «Наш барон сказал…»

Высмеянному Мартыню не было уже никакой охоты оставаться тут, и они с Мегисом покинули корчму. Взбираясь на Птичий холм, кузнец, разговаривая сам с собой, разводил руками и тряс головой. Наконец он процедил сквозь зубы:

— Шут его знает, какой он только будет, этот русский порядок,

Мегис ничего не расслышал, хотя и прислушивался, склонив голову. Но тем не менее он что-то проворчал в ответ: вожак еще подумает, что он не очень внимателен. А Мартыню было все равно, про эстонца он даже и забыл. Минуту спустя он снова пробормотал:

— Э, да что там, что будет, то и будет…

Глинище на Птичьем холме разъезжено донельзя. Видимо, на самой середине дороги пробился ключ, из взбухшей рытвины стекал вниз мутный ручей, кругом валялись слеги и жерди, сломанные дуги и оглобли, недавно тут перевернулся воз с сеном, и по меньшей мере половина его мокла в трясине. Кустарник по обе стороны моста через Кисумский овраг тоже завален сеном и соломой; видимо, и с этих обрывистых круч срывались, может, и шею кто-нибудь свернул. Из русла пересохшей речушки с криком поднялась туча воронья, там валялась дохлая лошадь, белея выгнутыми обглоданными ребрами. Навстречу им спускался старикашка с мешком на плече, почти рысцой, то и дело оглядываясь и ворча. Он подскочил к встречным и принялся возмущенно жаловаться:

— Разве это порядок, кнутом по голове! Ладно еще, что глаз не задело!

Хорошенько вглядевшись, можно было заметить на его лбу под самой шапкой красную полосу. Мартынь спросил:

— Русские обозные?

— Да нет, наш извозный. Орет: «Чего ты, ровно слепой, под ногами у коня путаешься!» Был бы еще русский, а то ведь свой же брат, земляк.

Мегис на своем веку и не такое испытал, ему было просто смешно.

— Ну, а чего ж ты путаешься? Пеший завсегда должен к обочине жаться.

Рассвирепевший старик чуть в бороду ему не вцепился.

— Да где же тебе тут обочина? Они же не едут гуськом, как люди, а по три в ряд, как плот, как коровье стадо, — от одного увернешься, под другого угодишь!

Он рысцой сбежал вниз, все еще негодуя, но назад уже не оглядывался: с двоими опасно связываться. Мартынь так же задумчиво продолжал путь; немного, погодя он снова проворчал:

— Даже по обочине нельзя… Шут его знает…

В липовой аллее имения Отрог не видать ни души. За пятьсот шагов с широкой дороги к замку видны господские клети — все три двери настежь, чтобы еще издали было видно, что там все давно выгребено и подчищено и чтоб понапрасну людей не тревожили. Да, у Шарлотты-Амалии есть голова на плечах. Известковые печи напротив господского кладбища тоже пустые и холодные, — к чему в нынешние времена обжигать известь и строиться?

Прямо у Чертова провала, за изгибом дороги, на опушке бора, путники увидели группу казаков. Они остановили какого-то прохожего и, видимо, с пристрастием допрашивали его. Точно сговорившись, оба кинулись в кусты, которые, подобно щетине густой круглой щетки, торчали из провала, возвышаясь над уровнем дороги. Края провала были отвесные, почти как стена, — то сидя, то плашмя, цепляясь за ивняк и лозу, они съехали вниз. Мегис даже перекувырнулся и чуть не свалился в ручеек, вытекавший из лесу и уходивший в черную извилистую, неведомо куда вымытую нору. Тут уж было не до шуток, — неведомо, с той или с этой стороны едут казаки, и кто знает, может, их уже заметили. Через некоторое время над кустами закачались длинные пики — Мартынь с Мегисом приникли к самой земле. Смеясь и переговариваясь, всадники ускакали в Отрог. Тут только путники переглянулись и разом захохотали: ведь точно какие-нибудь мальчишки кувыркались — у Мартыня на носу царапина, у Мегиса рукав разорван. Эстонец вдруг удивился, глядя на этакую невиданную, похожую на огромный котел яму.

— Какой черт ее здесь вырыл?

— Не какой, а самый настоящий. Раньше, говорят, тут был большой камень. Вот нечистый и задумал со скуки унести его и бросить в Кегум, чтобы плотогонов потопить, да в Лиелвардской излучине петух пропел — он и кинул камень туда, где он и по сей день лежит, а самого будто ветром унесло в пекло.

Мегис хохотал до упаду, даже борода тряслась.

— Верно, он в свою яму съехал, как мы с тобой.

Когда они выкарабкались из Чертова провала, Мартынь двинулся уже не по дороге, а в бор наискосок через поле.

— Они тут разъезжают верхами взад и вперед, пойдем лучше лесом, как бы еще в беду не попасть.

Возражать Мегису не приходилось. Как всегда в сосновом лесу, деревья редкие, с дороги видно далеко. К счастью, скоро начался взгорок, поросший можжевельником, за ним путники почувствовали себя в безопасности. Направление выдерживалось так, что Даугава и большак оставались поодаль, в стороне. Все лощины сухие, идти было легко. К полудню путники завернули в какую-то усадьбу на Лиелвардской равнине, порасспросили, не знают ли там, где находится главный лагерь русских. Об этом там сказать не могли, но зато оглядели любопытствующих с таким подозрением, что путники убрались прочь, даже не напившись из колодца.

Кайбалиня вконец пересохла. Огре только голенища до половины замочила. Сосенки на пригорке по ту сторону реки совсем порыжели; привыкшие к дремучим лесам сосновцы с сожалением глядели на эту чахлую местность. Под вечер у такой же кучки деревьев, которая тут, верно, звалась лесом, они набрели на домишко, где какой-то мужик, сидя на солнышке, чистил кремневое ружье. И он оглядел их как подозрительных проходимцев; о русском лагере он ничего не знал, а может, и не хотел говорить. А кто они такие, зачем ищут русских, когда ныне каждый порядочный человек бежит из Риги? Вот и позавчера около Икшкиле на лесной дороге он сам наткнулся на убитого и ограбленного рижанина, даже сапоги с него были сняты. В такое время, когда власти меняются, невесть откуда берутся разные прохвосты. Ну да погодите,