разговоров. Мегис поднялся первым. За зиму и лето он поправился на латышских хлебах, хорошо выглядел, сильный и бравый, в новых сапогах, тепло одетый. Впервые за все время взглянув на него внимательно, Мартынь внезапно подскочил как ужаленный.

— Дурной, что ты делаешь? Саблю подвязал!

У Мегиса болталась длинная, отнятая на севере у татарина сабля; все это время он тщательно хранил ее в только ему одному ведомом месте. Выпучив глаза, он недоуменно глядел на кузнеца.

— Ну да, саблю… чтобы рубить. На войну ведь идем.

— Ишь ты, вояка! Головы у тебя нет и ума ни крохи! Думаешь, они не станут сразу допытываться, где ты ее раздобыл? На первом суку тебя повесят, да и меня за компанию. Сейчас же забрось ее!

Мегис поскреб под шапкой в густой копне свалявшихся волос.

— Повесят… чего пустое городишь. Мы же идем им на подмогу…

Но, наконец, смекнул, в чем дело. Будто ему уже грозила опасность, живо оглянулся, обеими руками схватился за оружие, отвязал его и забросил через голову далеко в кусты.

Мартынь, ворча, спустился на дорогу. Но злость его скоро прошла, и, забыв о нелепой оплошности Мегиса, он показал ему:

— Погляди, на мельнице-то все живы!

А много ли там было? Всего одна женщина, держа в подоле лукошко, перешла мельничный двор; давешний пернатый певец семенил за нею.

Выйдя на большак, они снова в изумлении остановились. Широкая, плотная, веками убитая дорога латышских крестьян, жителей верховья, польских видземцев, русских возчиков, несмотря на летнюю сушь, разъезжена по самые ступицы. Пешеходные тропки по обочинам тоже изрыты, даже канавы заезжены.

Повсюду измочаленные хворостины, обломанные кнутовища, обрывки ремней, а в стороне валяется разбитое колесо. С грязной песчаной полосы доносилось зловоние: распластанная в пыли, гнила похожая на селедку рыбина. С ободранных ветвей ивы свисали сосульки дегтя.

Мегис понимающе покачал головой.

— Русская военная дорога, сразу видать. В России канав нету, там они и поля разъезжают в версту шириной.

Мартынь прислушался, повернувшись к атрадзенской корчме. Нет, ничего не слыхать, верно, обозные там не остановились. Миновав поворот, путники увидели, что перед корчмой в самом деле пусто, только неподалеку бредет какая-то серая фигура, но на солдата не похожая. Даугава неслась неглубокая и спокойная, такая же, как сто и двести лет назад; на том берегу курились мокрые лубяные крыши Фридрихштадта. Спутник Мартыня был тут впервые, но неведомо отчего на лице его расплылась широкая улыбка, когда он указал на реку.

— Я ее видал у Валдайских гор, там ее чуть ли не перепрыгнуть можно.

Кузнецу не верилось, да только как с ним спорить, ведь этот скиталец столько повидал.

Коновязь у корчмы вся была изгрызена и повалена наземь, только и торчат наполовину искрошившиеся остатки столбов. На обрыве к реке свалены поломанные телеги, дегтярные бочки с выбитыми днищами, рваные рогожи. Ворота стодолы распахнуты, и в ней тоже накидан разный хлам. Площадка перед дверью вся в ямах чуть не по колено, лошадиный помет и прочая дрянь целыми кучами, даже дух захватывает.

Серая фигура ввалилась в корчму, опередив Мартыня и его приятеля. Войдя, они сразу же увидели, что этот человек весь в муке, значит, он и есть мельник. Ежели у мельника кафтан в муке, значит, у мужиков есть что молоть и дела идут не так уж плохо. Корчмарь сидел за стойкой, широко расставив локти, навалившись лохматой головой на ладони, — видимо, не выспался, но никак не скажешь, что он напуган или обижен. И пяти десятков ему еще нет, латыш тучный и дюжий, видать, примирившийся со своей судьбой. Он уже расспрашивал гостя, устало усевшегося на конце лавки.

— Что у тебя за кутерьма была под утро?

Тот отмахнулся, вытряхивая пыль из бороды.

— Известно что: опять овес искали.

— Много взяли?

— Да ничего не взяли — чего же брать, коли овес еще не кошен и мужики не везут. Только первую рожь мелю.

— Ну, им и рожь сгодится.

— Рожь и мука у них своя, с Украины и из Польши — черт знает откуда, хоть завались. Сами сытые, даже курицы не тронут. А вот кони с ног валятся, сена нынче тут почитай что нет, а долго ли скотина на одной ржаной соломе продержится? Наши же латыши, в извоз наряженные, теперь куда больше оголодали, да только им ничего не дозволено брать.

— Не дозволено!.. Время военное, кто это дозволения станет спрашивать?

— А я тебе говорю — не дозволено, я ведь с ними каждый день дело имею, ни одной ночи поспать не удается.

Корчмарь пошутил:

— Зато уж я тут от зари до зари отсыпаюсь!

— На то ты и корчмарь, твое ремесло такое. Хорошо еще, что порядок у них строгий. Свои же извозные, эти, правда, тащат потихоньку, что плохо лежит; ежели подберутся к солдатским возам — и оттуда тянут, русские за ними строго доглядывают. А коли сами солдаты берут, то с ними завсегда унтер- офицер, он выдает квиток — потом будто наши власти за все чисто заплатят.

Корчмарь вновь ощерил крепкие зубы.

— Заплатят… Только сулят они. Еще неведомо, кто на этой земле хозяевать будет. Когда шведы вернутся из Польши, вот тогда и поглядим, как оно пойдет.

— А что там глядеть. Их песенка спета, король, сказывают, к туркам удрал, войско все разбежалось и в плен попало, русскому царю больше и биться не с кем. Я-то знаю, второй месяц они об этом рассказывают. Рига еще держится, да только они и ее возьмут, и тогда мы будем под русскими. Сам видишь, сколько их — тьма! Это же не войско, а вторая Даугава!

— Да-а, народу у них страсть!.. Кони и пушки, а обозов, обозов!.. Сдается мне, они и сами счета не ведают. М-да, и порядок строгий, совсем не похоже на то, что тут рассказывали про разных казаков да калмыков, — почитай что так же все, как и у нас.

Мартынь навострил уши: вот об этом он как раз и хотел слышать. Его потянуло рассказать о собственных похождениях, о том, как ходил биться с калмыками, да только похоже, что здесь это будет неуместно, не такие они люди. Поэтому он лишь полюбопытствовал:

— И возьмут, выходит, Ригу?

Но собеседники считали себя людьми более солидными — они даже бровью не повели. Мельник спросил у корчмаря:

— Ты что, один? Твоей-то не видать.

— Один, один. Жену с ребятами отвез на взгорье, за лесом, к одному хозяину. Тут же сейчас день и ночь битком набито, а ты знаешь, что она у меня на парней заглядывается, они за эту войну оголодали, что волки. Всякое может быть.

— Что ж, оно и толково. Моя старуха видеть их не может; хоть и пригрозил ей, а все боюсь, как бы не ухватилась за кочергу.

Корчмарь заметил, что Мартынь разглядывает замусоренное помещение, где такая же вонища, как и на дворе, только с той разницей, что здесь пахло еще и смазными сапогами.

— Глядишь, что здесь не блестит, не сверкает? Пожил бы тут недельку, увидел бы. Одна орава не успеет убраться, как вторая вваливается. Спервоначалу пытался было выгребать и чистить, а потом рукой махнул — все одно зря. Трех баб тут надо бы с лопатами да метлами.

Кузнец с этим охотно согласился. Поскольку разговор, наконец, завязался, он осмелился попросить:

— Не найдется у вас испить чего-нибудь? Деньги меня есть.

Корчмарь ухмыльнулся.

— Это можно, и денег не надобно.

Не вставая, он нагнулся и зачерпнул из ведра медной меркой. Мартынь напился и оставил Мегису. В