просто устала и волнуется. Я веду ее гулять по парку, она покорно идет за мной. Потом мы сидим и шьем, она зевает и трет глаза и ничего уже вокруг не замечает. Она кусает ногти, а когда видит, что я смотрю, прячет руку, но через минуту тянет ко рту прядь волос.
— Вы вспоминаете Лондон? — спрашиваю я.
Она поднимает голову.
— Лондон, мисс? — переспрашивает она.
Я киваю.
— Что леди делают в Лондоне в это время дня?
— Леди, мисс?
— Леди, такие, как я.
Она беспомощно озирается. Потом, через мгновение, говорит:
— Делают визиты, мисс.
— Визиты?
— Ходят в гости к другим леди.
— Угу.
Она не знает. Она все это выдумала. Уверена, что выдумала! Но все равно после этих ее слов сердце мое забилось. «Леди, — сказала я, — такие, как я». Таких, как я, больше нет, и я со страхом представляю, как буду жить в Лондоне, одна, и в гости ко мне никто не зайдет...
Но ведь и сейчас я одна, и никто не навещает меня. А там со мной будет Ричард, он будет меня направлять, давать советы. Ричард собирается снять нам дом, с комнатами, с дверями, которые будут запираться...
— Как вы себя чувствуете, мисс? — спрашивает она.
Может, я поежилась. Она встает, чтобы принести мне шаль. Я смотрю, как она идет. Ступает по ковру уверенно, не обращая внимания на причудливый узор из линий, ромбиков и квадратиков, что сплетается у нее под ногой.
Я все смотрю на нее и смотрю. Вообще-то мне не следует так долго смотреть на нее, когда она выполняет обычную работу по дому. В семь часов она одевает меня к ужину. В десять укладывает в постель. После этого уходит в свою горницу, и я слышу, как она вздыхает, и вижу, как она потягивается. Свеча в ее комнате освещает ее всю, а я смотрю из темноты. Фигура ее мелькает в дверном проеме: вот она подбирает с пола упавшую завязку, вот берет плащ и отряхивает с него пыль. Она не молится на коленях, как Агнес. Садится на кровать — мне ее теперь не видно, но она поднимает ноги и носком одного ботинка снимает другой. Потом встает и расстегивает платье и, когда оно падает на пол, неуклюже переступает через него, расшнуровывает корсет, потирает бок, опять вздыхает. Уходит в сторону. Я вытягиваю шею, чтобы лучше видеть. Она возвращается уже в ночной сорочке — и дрожит от холода. Я от сочувствия тоже начинаю дрожать. Она зевает. Я тоже зеваю. Она потягивается — с наслаждением, словно в предвкушении сладкой дремоты. И вот уходит, задувает свечу, залезает на кровать — теперь она согреется и уснет...
Она засыпает быстро, как младенец. И я так когда-то засыпала. Я выжидаю немного, потом достаю материнский портрет и подношу его к губам.
— Вот и она, — шепчу я. — Вот и она. Она теперь твоя дочь!
Как все просто! Но, закрыв шкатулку, я опять лежу без сна. Часы вздрагивают и начинают бить. В парке верещит какой-то мелкий зверек — похоже на детский плач. Я закрываю глаза и вспоминаю — хотя давно уже так ясно не вспоминала — сумасшедший дом, мой родной дом, и в нем — безумные женщины с дикими глазами, сестры. Я живо представляю себе спальни сестер, циновки на полу, надпись на побелке: «Моя пища есть творить волю Пославшего Меня».[13]Вспоминаю лестницу, ведущую на чердак, прогулки по крыше, вспоминаю, какой мягкий свинец, если царапнуть ногтем... как страшно смотреть вниз...
Должно быть, на этой мысли я и заснула — ушла с головой в самые глубины сна. Но потом вдруг проснулась — вернее, не совсем проснулась, тяжелые путы сна все еще тянут меня назад, в темноту. Потому что, открыв глаза, я не понимаю, где я — мне странно все и жутко страшно. Смотрю на свое тело под покрывалом, и так странно — то вижу его, то оно совсем пропадает, то словно распадается на мелкие кусочки, и я не могу вспомнить, сколько мне лет. Я кричу. Зову Агнес. Я и забыла, что ее уже нет. Забыла про Ричарда Риверса и про наш хитроумный план. Я зову Агнес, и кажется, она идет ко мне, но только чтобы забрать мою лампадку. Я думаю, она это делает, чтобы наказать меня. «Не уносите свет!» — прошу я, но она уносит, и я остаюсь в кромешной темноте и слышу, как ходит в петлях дверь и шорох шагов за занавеской. Кажется, проходит много времени, прежде чем свет появляется снова. Но когда Агнес поднимает лампадку и видит мое лицо, она вскрикивает.
— Не смотрите на меня! — молю я. А потом: — Не уходите! — Потому что чувствую, если она останется, не уйдет, то беда — какая, не знаю, но что-то ужасное — не случится, и меня — или ее — можно будет спасти. Я прижимаюсь к ее щеке и хватаю за руку. Но рука ее белая, хотя должна быть в веснушках. Я смотрю на нее и не узнаю.
Она говорит чужим голосом:
— Это Сью, мисс. Вы меня узнаете? Там ничего нет. Вам привиделось.
— Привиделось?
Она гладит меня по щеке. Поправляет волосы — не как Агнес. Как никто другой. Она повторяет:
— Меня зовут Сью, мисс. У Агнес была скарлатина, и ее отправили домой. А теперь вам надо лечь, иначе вы простудитесь и тоже заболеете. Вам нельзя болеть.
Я сначала ничего не понимаю, но потом сон отпускает меня — я узнаю ее и вспоминаю, кто я, вспоминаю свое прошлое, настоящее и неизвестное будущее. Она мне чужая, но она — часть этого всего.
— Не уходите, Сью! — прошу я.
Она не знает, что делать. Когда она отворачивается, я хватаю ее крепче. Но она повернулась, чтобы перелезть через меня, и вот уже залезает под простыню и обвивает меня рукой, губы ее касаются моих волос.
Она холодная, и мне тоже холодно. Я начинаю дрожать, потом успокаиваюсь и лежу не шевелясь.
— Ну вот, — тихо говорит она.
Ее дыхание щекочет мне щеку, ее голос нежно журчит в темноте:
— Ну вот. А теперь — спать. Будете спать? Ну и умница. Хорошая девочка.
«Хорошая девочка» — так она сказала. В этом доме давно уже никто не считает меня хорошей. А она считает. Должна так считать, ради нашего успеха. А я должна быть хорошей, доброй и глупой. Разве о золоте не говорят, что оно хорошее? Я для нее как золото. Она пришла, чтобы погубить меня, но еще не время. Сейчас она должна беречь меня, холить и лелеять, трястись надо мной, как над грудой монет, которые в конце концов промотает...
Я это знаю, но не могу почувствовать то, что, казалось бы, должна. Я засыпаю в ее объятии, сплю крепко, без снов и, когда просыпаюсь, чувствую рядом ее тепло. Она отодвигается, едва я пошевелилась. Трет глаза. Ее распущенные волосы касаются моих. Черты лица ее от сна утратили прежнюю резкость. Лоб гладкий, ресницы слиплись, а в глазах, когда она глядит на меня, нет ни насмешки, ни злобы... Она улыбается. Зевает. Встает. Одеяло вздымается и падает, обдает меня теплом. Я лежу и пытаюсь припомнить, что было ночью. В сердце трепещет какое-то новое чувство — стыд или, может, испуг. Я кладу руку туда, где спала она, — простыня холодна.
Она тоже изменилась. Стала увереннее, добрее. Маргарет приносит воды, наливает в тазик.
— Готовы, мисс? — говорит моя новая горничная. — Лучше поскорее.
Мочит полотенце, отжимает и, пока я стоя пытаюсь снять сорочку, проводит влажной материей по моему лицу и под мышками. Я у нее теперь вместо ребенка. Она усаживает меня, чтобы расчесать волосы. И приговаривает:
— Как спутались-то! Чтобы расчесать такой веник, надо начать с кончиков...
