— Чувствуете?
Странно прозвучал мой вопрос, как будто от поцелуя что-то случилось с моим языком. Она не ответила. И даже не шевельнулась. Она дышала, но лежала так тихо, что я вдруг подумала: «Может, у нее обморок? А вдруг она никогда не очнется? Что я тогда скажу ее дяде?..»
И в этот момент она чуть шевельнулась. А потом заговорила, заговорила новым, тоже изменившимся голосом:
— Чувствую. Вы помогли мне почувствовать. Какая странная вещь — желание. Я никогда...
— Этого и ждет от вас мистер Риверс, — сказала я.
— Правда?
— Должно быть.
— Не знаю, не знаю.
Как печально она это сказала! Но потом снова пошевелилась и придвинулась ближе ко мне. Губы ее оказались у самых моих губ. Похоже, она не сознавала, что делает, или сознавала, но не могла удержаться.
— Мне страшно, — прошептала она.
— Не бойтесь, — сказала я.
Потому что знала, что этого нельзя допустить. Что, если она разревется от страха и откажется от свадьбы?
Так я подумала. Я подумала: «Надо показать ей, как это делается, иначе ее страх порушит все наши планы». И снова ее поцеловала. Потом дотронулась до нее. До лица. Начала с губ — с самых уголков рта, потом провела рукой по щеке, по лбу, я и раньше ее трогала, когда мыла или причесывала, но так — никогда. Какая гладкая кожа! И какая теплая. Как будто своим касанием я вызывала из темноты ее тепло, ее гладкость и создавала, лепила заново — словно тьма, сгустившись, мгновенно застывала под моей ладонью.
Она дрожала. Я решила, что она все еще боится. Потом и сама я начала дрожать. После этого я и думать забыла о Джентльмене. Думала только о ней. Когда ее лицо стало мокрым от слез, я поцеловала ее слезы.
— Жемчужина, — сказала я. Такая она была бледная! — Жемчужинка, жемчужинка, жемчужинка моя...
Слово это само слетело с губ — в темноте это получилось естественно. Но наутро, проснувшись и увидев серую полоску света, пробивающуюся из-за полога, я вспомнила, что натворила. Боже мой! Мод еще не просыпалась, лежала рядом, сдвинув брови. Рот ее был полуоткрыт. Губы пересохли. Мои пересохли тоже, я провела по ним пальцем. И тотчас отдернула руку.
На мне был ее запах. От этого запаха я содрогнулась. Это было слабое подобие того содрогания, что оглушило нас — нас обеих, — когда я скользила по ней этой ночью. Это называется «довести» — так говорили девчонки в Боро. «Он тебя довел?..» Они рассказывали, что это как будто чихаешь. Но нет, это совсем другое...
Я снова поежилась, припоминая. И прижала кончик пальца к языку. Резкий вкус — как уксус, как кровь...
Как деньги.
Мне стало страшно. Мод пошевелилась. Я встала, не глядя на нее. Прошла в свою комнату. Мне сделалось плохо. Может, я и в самом деле опьянела. Может, это пиво, выпитое в обед, было плохо сварено. А может, у меня лихорадка. Я умылась. От холодной воды кожу защипало. Я подмылась. Потом оделась. Потом стала ждать. Я услышала, как Мод задвигалась. И медленно пошла к ней. Я увидела ее из-за занавески. Она привстала с подушки и пыталась завязать ленты ночной сорочки. Это я ночью развязала их.
Едва я увидела, как она это делает, внутри у меня вновь что-то содрогнулось. Но когда она подняла на меня глаза, я отвернулась.
Я отвернулась! А она меня не окликнула. Вообще ничего не сказала. Смотрела, как я расхаживаю по спальне, и ничего не говорила. Пришла Маргарет, принесла угли и воду, и, пока она, опустившись на колени, разводила огонь, я стояла у шкафа, вынимала одежду, и лицо мое пылало. Мод оставалась в постели. Наконец Маргарет вышла. Я выложила платье, нижние юбки, поставила рядом туфли. Потом поставила тазик с водой.
— Не могли бы вы подойти ко мне, — попросила я, — чтобы я могла одеть вас?
Она подошла. Встала передо мной и медленно подняла руки, и я стянула с нее ночную сорочку. Бедра ее розовели выше колен. Волоски между ног у нее были темные. На груди — красное пятно, там, где я слишком крепко поцеловала.
Я прикрыла пятно. Она могла бы остановить меня. Могла бы удержать мои руки. Она ведь хозяйка, в конце-то концов! Но ничего такого она не сделала. Я подвела ее к серебряному зеркалу, висевшему над камином, и стала причесывать, но она не открывала глаз. Если она и почувствовала, как вздрагивают мои пальцы, едва касаясь ее лица, то виду не подала. И лишь когда прическа была почти готова, посмотрела на меня. Казалось, она подыскивает слова.
Она сказала:
— Как я крепко спала, да?
— Да, — ответила я, и голос мой дрогнул. — И не видели снов.
— И не видела снов, — повторила она за мной, — один только видела. Но это был хороший сон. Мне кажется... мне кажется, это был сон и про вас, Сью...
Она испытующе посмотрела на меня, словно ждала, что я отвечу. Я видела, как пульсирует жилка у нее на шее. У меня же сердце рвалось из груди, и мне показалось, что, если я сейчас обниму ее, она меня поцелует. А если скажу: «Люблю», — услышу в ответ то же. И все тогда будет по-другому. Я спасу ее. Я найду способ — уж не знаю какой — избавить ее от ее участи. Мы с ней перехитрим Джентльмена. Убежим на Лэнт-стрит...
Но если я это сделаю, она увидит, какая я на самом деле злодейка. Я представила, как рассказываю ей всю правду, и мне стало совсем худо. Нет, не могу я этого сделать. Она слишком доверчивая. Слишком хорошая. Если бы у нее нашелся хоть один недостаток, хоть один душевный изъян! Так нет же. Только это красное пятнышко на груди. От одного-единственного поцелуя. Таким хорошим не место в Боро, им там не выжить!
И как сама-то я появлюсь в Боро — с ней?
Представила, как будет хихикать Джон. Подумала о миссис Саксби. Мод не сводила с меня глаз. Я вколола последнюю шпильку, закрепила бархатную сетку.
И сказала:
— Сон, говорите? Не думаю, мисс. Не думаю, что про меня. Наверное, это был сон про... про мистера Риверса. — И отошла к окну. — Гляньте, а вот и он! Его сигарета почти догорела. Идите скорее, иначе вы его пропустите!
Весь этот день нам обеим было неловко. Мы гуляли вдвоем, но шли порознь. Она протягивала мне руку, я отстранялась. А вечером, уложив ее в постель, перед тем как опустить полог, посмотрела на пустующее место рядом с ней и сказала:
— Ночи сейчас такие теплые, мисс. Не кажется ли вам, что вам лучше спать одной?..
И ушла к себе и легла на свою узкую кровать, где простыни были сырыми, как тесто. И слышала, как она всю ночь ворочается и вздыхает, — и сама я ворочалась и вздыхала. Я чувствовала, что нить, соединившая нас, тянет, тянет меня за сердце — сил нет, и так мне больно было... Раз сто я готова была встать с постели и кинуться к ней, раз сто я говорила себе: «Иди! Чего же ты медлишь! Иди к ней!» Но каждый раз представляла, что будет, если я пойду. Я понимала, что не смогу, лежа рядом с ней, не дотронуться до нее. Не смогу не поцеловать. А поцеловав, я неизбежно захочу ее спасти.
И я удержалась. Я удержалась и на другую ночь, и на следующую. А потом и ночей не осталось: время, которое поначалу тянулось еле-еле, вдруг бешено помчалось вперед, наступил конец апреля. И тогда уже поздно стало что-либо менять.
