Было, однако, всего половина девятого — на полчаса раньше задуманного, — когда Арчер, повинуясь какому-то странному беспокойству, позвонил в увитую глицинией дверь. Правда, он подумал, что воскресный прием у миссис Стразерс — это не бал и что ее гости, как бы пытаясь преуменьшить Серьезность своего проступка, обычно приезжают рано.

Чего он не ожидал найти в прихожей госпожи Оленской, так это чужих пальто и шляп. Зачем она просила его приехать пораньше, если у нее обедали гости? Когда он внимательно рассмотрел одежду, рядом с которой Настасия поместила его собственную, возмущение Арчера сменилось любопытством. Ему еще не доводилось встречать таких пальто в приличных домах, и он с первого же взгляда определил, что ни то, ни другое не принадлежит Джулиусу Бофорту. Одно одеяние представляло собой потрепанный желтый ульстер из тех, что продаются в магазинах готового платья, другое — очень старый порыжелый плащ с пелериной — нечто вроде того, что французы называют «макфарланом». Это последнее, судя по его виду, предназначенное для человека огромного роста, было весьма поношено, и его черные с прозеленью складки издавали запах мокрых опилок, свидетельствующий о том, что владелец оного подолгу подпирал собою стены пивной. Сверху лежал рваный серый шарф и немыслимая фетровая шляпа, отдаленно напоминающая головной убор священника.

Арчер вопросительно поднял брови. Настасия ответила ему тем же и, фаталистически махнув рукой, открыла перед ним двери гостиной.

Молодой человек очень удивился, увидев, что хозяйки в гостиной нет, а возле камина стоит какая-то другая дама. Эта дама, длинная, тощая и нескладно скроенная, была облачена в затейливо отделанный бахромой наряд из материала с полосами и клетками, составляющими узор, ключ к которому, казалось, безвозвратно утрачен. Ее волосы, которым хотелось поседеть, но удалось всего лишь поблекнуть, были собраны в высокую прическу, увенчанную испанским гребнем и черным кружевным шарфом, а на изуродованных ревматизмом руках красовались неумело заштопанные шелковые митенки.

Рядом, в облаке сигарного дыма, стояли владельцы пальто, оба в утренних костюмах, которые они с утра, очевидно, не меняли. В одном из них Арчер, к своему удивлению, узнал Неда Уинсетта; другой, постарше и совершенно ему незнакомый, судя по его гигантской фигуре, был хозяином «макфарлана»; он тряс своей львиной седой гривой[127] и широко разводил руки, как бы осеняя мирским благословением коленопреклоненную толпу.

Все трое стояли на каминном коврике, устремив глаза на колоссальный букет темно-красных роз, который вместе с пучком лиловых анютиных глазок лежал на диване, где обыкновенно сидела госпожа Оленская.

— Сколько они должны стоить в это время года — хотя, разумеется, не дорог подарок, а дорога любовь! — прерывистым стаккато произносила дама, когда Арчер вошел в комнату.

При его появлении все трое удивленно обернулись, а дама, выступив вперед, протянула ему руку.

— Дорогой мистер Арчер, можно сказать, кузен Ньюленд! — воскликнула она. — Я маркиза Мэнсон.

Арчер поклонился, и она продолжала:

— Моя милая Эллен на несколько дней меня приютила. Я приехала с Кубы, где проводила зиму с моими испанскими друзьями — очаровательнейшие, достойнейшие люди, высшая знать старой Кастилии. Как бы я хотела вас с ними познакомить! Но меня вызвал мой добрый друг, доктор Карвер. Вы не знакомы с доктором Агафоном Карвером, основателем общины «Долина Любви»?

Доктор Карвер наклонил свою львиную голову, и маркиза продолжала:

— Ах, Нью-Йорк, Нью-Йорк, как мало он соприкасается с жизнью духа! Однако я вижу, вы знакомы с мистером Уинсеттом.

— О да, я соприкоснулся с ним некоторое время назад, но не на этих путях, — со своей сухой улыбкой проговорил Уинсетт.

Маркиза укоризненно покачала головой.

— Почем вы это знаете, мистер Уинсетт? «Дух дышит там, где хочет».[128]

— Да-да, где хочет! — зычным голосом подхватил доктор Карвер.

— Прошу вас, присядьте, мистер Арчер. Мы вчетвером прелестно пообедали, и моя девочка пошла наверх переодеться. Она вас ждет, она сию минуту спустится. А мы как раз восхищались этими великолепными цветами, которые будут для нее таким приятным сюрпризом.

Уинсетт все еще стоял.

— Боюсь, что мне пора. Пожалуйста, передайте госпоже Оленской, что нам будет очень грустно, когда она покинет нашу улицу. Этот дом был настоящим оазисом.

— Ах, но вас она не покинет. Поэзия и искусство для нее дыхание жизни. Вы ведь пишете стихи, мистер Уинсетт?

— Нет, но иногда я их читаю, — сказал Уинсетт и, отвесив общий поклон, выскользнул из комнаты.

— Язвительный ум… un peu sauvage.[129] Но он так остроумен. Доктор Карвер, вы ведь тоже считаете, что он остроумен?

— Остроумие не по моей части, — сурово возразил доктор Карвер.

— Ах, ах, остроумие не по вашей части! Как он безжалостен к нам, слабым смертным, мистер Арчер. Но он живет одной лишь жизнью духа, и сейчас он мысленно готовится к лекции, которую нынче вечером прочитает у миссис Бленкер. Скажите, доктор Карвер, найдется у вас время до отъезда к Бленкерам, чтобы объяснить мистеру Арчеру ваше изумительное открытие «Прямого Контакта»? Но нет, я вижу, что уже скоро девять часов, и мы не вправе задерживать вас, когда столь многие ждут ваших откровений.

Доктор Карвер, казалось, был несколько обескуражен таким заключением, однако, сверив свои увесистые золотые часы с маленькими дорожными часиками госпожи Оленской, он неохотно приготовился к уходу.

— Мы позже увидимся, мой милый друг? — спросил он маркизу, которая с улыбкой отвечала:

— Как только приедет карета Эллен, я к вам присоединюсь; надеюсь, лекция еще не начнется.

Доктор Карвер задумчиво посмотрел на Арчера.

— Быть может, если этого молодого человека интересуют мои опыты, миссис Бленкер позволит вам привезти его с собой?

— О, дорогой друг, если бы это было возможно… Я уверена, что она была бы очень рада. Но боюсь, что Эллен сама рассчитывает на мистера Арчера.

— Весьма прискорбно, — сказал доктор Карвер. — Однако вот моя карточка.

Он вручил Арчеру карточку, на которой тот прочитал выведенную готическим шрифтом надпись: