– Да, мистер Палмер. Мистер Лумис вас ожидает.

Палмер следовал за ним по коридору, довольно узкому и необыкновенно длинному: пришлось пройти по крайней мере половину дома, пока они наконец очутились у входа в просторный зал, уставленный примерно двадцатью круглыми столиками. Дневной свет проникал сюда через старинные подъемные окна, выходившие на улицу. В былое время из окон открывался вид на реку, но теперь по ту сторону улицы выросло многоэтажное сооружение из стекла и алюминия, почти совсем заслонившее реку. Палмер чуть заметно улыбнулся, представляя себе, каким негодованием встретили здесь его вторжение.

В дальнем конце зала Палмер остановился у круглого столика, находившегося несколько поодаль от остальных, и учтиво поклонился сидящему за столиком худощавому пожилому человеку.

– Мистер Лумис?

– Садитесь, Палмер. Подождите, Генри, мы сейчас закажем.

Палмер посмотрел на часы: было ровно двенадцать дня, вот почему они были почти совсем одни во всем зале. Палмер неприметно наблюдал за Лумисом. Не так уж часто доводится видеть вблизи такой классический образчик старины, ветхой и шаткой, как само здание этого клуба.

Первое впечатление, которое производил Джозеф Лумис, обычно не менялось и при более близком знакомстве. Он, вероятно, выглядел так на протяжении последних тридцати лет своей жизни, и его фотопортрет был хорошо знаком всем, кто следил за событиями в финансовом мире. Продолговатое лицо, довольно широкое у висков и резко сужавшееся к подбородку, поредевшая седая шевелюра, тщательно зачесанная набок. Глаза, почти такие же большие, как у Вирджинии Клэри, но окруженные тонким и сложным сплетением морщин, будто два драгоценных камня в причудливой оправе. Типичный нос янки, который выглядел заостренным только на фотографиях. Впрочем, верхняя часть носа действительно напоминала лезвие ножа, но самый кончик был утолщен и немного нависал над большим узким ртом. Лумис спокойно улыбнулся ему, обнажив ровный ряд искусственных зубов.

– Рад видеть вас, – сказал он.

Подошел официант с меню, тщательно выписанным и вправленным в небольшой кожаный переплет. Палмер залюбовался мастерством безвестного каллиграфа. Линии были то с нажимом, то тонкие, как волосок. Палмер поднес меню к свету, чтобы лучше разглядеть: да, действительно, оно написано от руки и, возможно, даже гусиным пером.

– Возьмите ростбиф, – посоветовал Лумис, – emince из цыплят готовится только для таких старых чудаков, как я. Палмер вежливо улыбнулся, отметив произнесенное попарижски, сильно в нос, слово emince.

– Насколько я помню, здешний шеф-повар мастерски готовит соус naturel, – сказал он Лумису, в свою очередь по-французски выговаривая слово naturel. Затем, обращаясь к официанту, сказал: – Сегодня ростбиф с тем же соусом?

– Как всегда, – ответил за него Лумис. – Ну вот, пожалуй, и все, Генри.

– Слушаюсь, мистер Лумис, – ответил официант.

– Что вы будете пить, Палмер?

– Да ничего.

– Значит, все, Генри, – повторил Лумис. Выждав, когда официант уже не мог их услышать, он сказал: – Рад, что вам нравится наша кухня. Когда вы последний раз были здесь?.. – Его глаза, прищурившись, внимательно смотрели на Палмера из своего морщинистого обрамления. – Года три назад? Вы были тогда вместе с вашим отцом. Сожалею, что он скончался, я часто о нем думаю, говорят, у него был рак, да? – Карие глаза Лумиса широко раскрылись. Палмер выдержал его пристальный взгляд.

– Совершенно верно.

– Он знал об этом?

– Нет, он…

– От него это скрывали, да?

– Насколько было возможно.

– Вероятно, он все равно не поверил бы. – Лумис покачал головой и посмотрел на свои руки с длинными пальцами. Маленькие коричневые пятнышки – спутники старости – были беспорядочно разбросаны по тонкой, прочерченной венами коже. – Никто не верит, – добавил он через некоторое время.

Странное молчание нависло над обоими мужчинами, словно сама смерть с огромной сверкающей косой проскользнула меж ними. Палмер почувствовал, что у него по спине забегали мурашки, и подумал, как он, Палмер, будет говорить об этом в возрасте Лумиса – если доживет.

Но тут же он сказал себе, что старики свыкаются с этой мыслью, живут, точно заживо погребенные, в своих одряхлевших телах и каждое утро, одеваясь, спрашивают себя, вернутся ли к вечеру домой. Он подумал о Бэркхардте, еще крепком и подтянутом. Бэркхардт ведь всего на десять лет моложе этого старика, сидевшего перед ним. А когда его мускулы утратят свою силу и упругость? Когда проницательные голубые глаза выцветут и потеряют остроту? На мгновение он заглянул в глаза Лумиса, но не нашел в них того пустого, бесцельного выражения, которое ожидал встретить. Старик продолжал внимательно изучать свои руки, будто хотел прочесть по ним свою судьбу. Потом он тихонько вздохнул, вздох этот, видимо, не предназначался для слуха Палмера.

– Как с вами обращается Бэркхардт? – помолчав, спросил Лумис.

– Обычно он предоставляет меня самому себе.

– Ха. – Этот односложный звук не был смехом, это было слово. – Лэйн никого не предоставляет самому себе. Воображаю, как он отрекомендовал вам меня – ренегатом? Да?

– Он не произносил этого слова.

– Слишком слабо, а? Изменник? Предатель?

– Он мне говорил лишь то, о чем знают, кажется, уже многие, – о вашей лояльности по отношению к