такая измученная, что просто сходила с ума от мысли, что придется одной выдерживать все жизненные невзгоды, растя четверых детей.
Хенрик сидел рядом со мной в часовне на похоронах Отто, и его лицо было таким же бледным, как и лицо Отто в гробу. Его трясло, как от холода, когда пастор Лекке говорил о Божьей благодати, которая снизошла на Отто во время его болезни, перед самой кончиной. Пастор говорил о том, что поначалу Отто предавался только земным заботам — занимался торговлей, — но в тяжкие дни испытаний обратил свои взоры к небу. Некоторые выражения в его речи казались мне уже слышанными от Отто, только сейчас они представлялись какими-то странными, искаженными, как будто бы услышанными во сне. Не преминул сказать пастор и о беззаветно преданной жене покойного, а также о его верном друге и компаньоне.
Я была как в бреду среди звуков псалмов, венков, множества чужих, неприятных людей в черных цилиндрах, среди старых друзей, почти забытых в последние годы.
Все происходящее было таким нереальным с того самого момента, когда за мной неожиданно прислали из санатория.
Отто был в сознании, он узнал меня, но почти не мог говорить. В какие-то мгновения он то лежал спокойно, то начинал метаться. Я представляла себе смерть совсем по-другому. По словам доктора, собственно агонии не было. Но я помню, как в комнате нарастала тревога, Отто держал меня за руку, и вдруг, взглянув куда-то мимо нас всех, он произнес: «Господь…»
А перед этим он сделал знак, что хочет сказать мне что-то важное, а когда я наклонилась к нему, прошептал: «Не нужно стоять, Марта, присядь, милая!»
Я жаловалась Хенрику: «Возможно ли возмездие страшнее того, что постигло нас?» Мы будем вместе ходить на могилу Отто, постоянно вспоминая о содеянном и сознавая, что уже ничем и никогда не сможем искупить свою вину! Нам остается только бесконечное раскаяние, а от него нет никакого проку.
«Ты права», — согласился Хенрик.
«Бедные мы, несчастные. Всю жизнь будем нести на себе бремя вины. Вины, которая сидит в нас так глубоко, как некая неизлечимая болезнь. И мы с тобой вполне осознаем это».
«Осознаем, но что именно, Марта? Что мы страдали, страдаем и будем страдать? Но к чему эти страдания, как они отразятся на нашей жизни? Этого мы не понимаем. Это нам неведомо».
«Это твое мнение. Это тебе неведомо. Потому что ты думаешь о жизни, а моя жизнь кончена».
Хенрик ничего не ответил. Он сидел, молча глядя перед собой.
Наконец он с трудом выдавил из себя:
«Послушай, Марта! Мы оба это понимаем, пройдет время, и мы придем к тому, что нам необходимо пожениться».
Я вскочила, вся горя от возмущения, я металась по комнате, осыпая его упреками.
«Ты обманул своего лучшего друга, — произнесла я с презрением. — Прошла всего неделя, как его прах покоится в земле, а ты уже ведешь речь о женитьбе».
«Да, — тихо согласился Хенрик. — Все это так. Ты права. Кара, постигшая нас, ужасна. Бурный поток страсти захватил нас когда-то, и его течение вынесло нас туда, где мы стоим теперь. И нам не уйти от стыда и от раскаяния. Но мы продолжаем жить, ведь не можем же мы взять и уйти из жизни. У тебя есть дети. Однако, кроме меня, у тебя нет никого, кто бы мог позаботиться о них, и разве для тебя будет лучше, если я умру? Мы с тобой неразрывно связаны. Нужно попытаться трезво посмотреть на вещи. И ты и я просыпаемся утром, начинается новый день, и мне и тебе его надо прожить, и почему же не попытаться прожить эти дни достойным образом?»
Я горько возразила:
«Прекрасно, ты уже, оказывается, способен рассуждать так благоразумно».
"Мне кажется, что теперь самое лучшее — быть честными перед самими собой и искренними друг с другом. О нашем грехе знаем только мы двое. И у нас с тобой, право, было довольно времени осознать происшедшее и подумать о том, что нас может ожидать в будущем. Если бы Отто выздоровел, я уехал бы отсюда навсегда, а ты… ты постаралась бы загладить свою вину перед ним. Но теперь его нет с нами, и уже не в наших силах сделать ему добро или зло, он живет только в нашей памяти. И если нам с тобой кажется, что мы считаемся с ним, то на самом деле мы считаемся лишь с собой, носимся со своими собственными мыслями и настроениями. Остались только мы с тобой, и нам надлежит подумать, как жить дальше. Конечно же, можно дождаться «подобающего момента», сделать вид, что мы убиты горем настолько, что ничего другого для нас просто не существует.
Но весь ужас-то именно в том, что наше горе связано с воспоминаниями о прошлом и надеждами на будущее.
Боже мой, Марта, неужели ты не веришь, что сейчас я хотел бы просто быть твоим братом, твоим другом, чтобы чистосердечно разделить твою скорбь. Чтобы то, что было между нами, исчезло и не существовало бы даже в наших воспоминаниях!"
«Конечно, все это так но мне трудно понять всю глубину твоих рассуждений. Ведь я не могла смотреть на это так, как смотришь ты. О Хенрик, ты не представляешь, насколько ужасна моя жизнь…»
«Да, Марта! — едва слышно отозвался Хенрик. — А можешь ли ты представить, каковой была моя жизнь все эти годы?»
Я все металась по комнате с рыданиями и стенаниями.
«Все кончено. Все, все, все. И нечего пытаться строить что-то новое из обломков былого. К чему это приведет? Из-за какого-то каприза, прихоти мы разбили друг другу жизнь».
«Ты не права, Марта, для меня это был не каприз, не прихоть, а самое главное в жизни».
Я замерла.
«Разве ты не знаешь, что я люблю тебя с самого детства?»
Несмотря ни на что, я все же решилась выйти замуж за Хенрика. Окончательно я ему пока ничего не обещала, и мы никогда больше не заводили об этом речь, но это как бы все время подразумевалось.
Хенрик заходил к нам почти каждый день. Он был так ненавязчив и так мил с детьми: по воскресеньям брал мальчиков с собой на лыжные прогулки, покупал им билеты в театр и много всякой всячины. И по отношению ко мне он был чрезвычайно внимателен, терпелив, стараясь постепенно вывести меня из горестного состояния.
Во мне Хенрик мог постоянно видеть воплощение отчаяния и скорби. Я сама нагнетала в себе всю эту боль, горечь, ожесточенность, которые обыкновенно приглушались дневными заботами. Сама внушала себе, сколь несчастно, сколь безотрадно и унизительно мое положение, так что Хенрику приходилось тратить невероятные усилия, чтобы развеселить и приободрить меня. Я великодушно предоставляла ему возможность говорить, отвечая на его слова скорбной снисходительной улыбкой либо бросая краткие загадочные реплики. Я рассматривала визиты Хенрика как обязанность с его стороны, а за собой признавала право мучить его.
Да, я, можно сказать, изощренно мучила Хенрика, а он переносил это с ангельским терпением. Я совсем не любила его, но охотно принимала его любовь, терзала его, раздирая его сердце.
«Я ничего не хочу, — сказала я ему однажды. — Я полностью утратила вкус к жизни, я чувствую, что погрязла в каком-то болоте, из которого не могу вырваться и даже, быть может, и не хочу».
Хенрик попытался было взять меня за руки, но я вырвалась и с гневом произнесла:
«Да оставь же меня!»
"Вот именно этого я как раз и не могу. Изволь собраться с духом, я понимаю, что гораздо легче просто сидеть, вперив свой взор в прошлое, но это чистое самоубийство. Ты просто обязана жить дальше. Пусть мертвые покоятся с миром. Ты же подумай о своем месте среди живых, как бы ни тяжелы были для тебя подобные мысли. И скажи на милость, что хорошего будет, если и я сяду рядом с тобой, тоже целиком предавшись тоске и отчаянию. Какова будет моя жизнь?
По натуре я человек порядочный, и поверь мне: если бы кто-то лет десять-двенадцать назад предсказал мне мои поступки, я поклялся бы, что это совершенно невозможно! Пожалуй, я кажусь тебе довольно-таки жалким теперь, Марта, но прошлое — это только прошлое, я же люблю тебя сейчас, а любовь — это как раз то, что может быть основой новой жизни!"
Мне приятно было слушать Хенрика. Он был у моих ног. Я наслаждалась тем, как он изливал свою
