прониклась убеждением, что теперь и подавно, независимо от моего желания, сама по себе я в жизни ничего не значу и теперь навсегда останусь лишь женой Отто и матерью его детей.
И вдруг такое открытие — в меня влюблен Хенрик! Я не могла опомниться от изумления. Оказывается, я и сама что-то собой представляю как личность, я не только супруга Оули и мамаша его отпрысков. Я смотрела на себя новыми глазами. Меня, конечно, можно назвать красивой молодой дамой. Но я отдавала себе отчет и в другом: та девушка, портрет которой украшает письменный стол Отто, исчезла, как прошлогодний снег; конечно же, трое родов не могли не отразиться на моей наружности. И теперь, стоя перед зеркалом, стройная, затянутая в корсет, в новом светлом летнем платье с высоко подобранными локонами, я могла убедиться, что я и впрямь молода и красива, несмотря на свои тридцать три года, троих детей и один искусственный зуб.
С того самого дня между мной и Хенриком начался флирт, тайная любовная игра, подогреваемая какой-то грустной взаимной симпатией. Что до меня, то с моей стороны в этом не было ни влюбленности, ни эротики. Я совершенно не думала о самом Хенрике, все наши встречи, наши прогулки в сумерках, когда запретный плод замаячил перед нами, мои визиты к нему, где я впервые начала замечать угрожающую нам опасность, его ласки были нужны мне не ради страсти, а ради удовлетворения моего тщеславия. Я жаждала его взглядов, прикосновения его рук, губ, его обожания, но я отнюдь не хотела принадлежать ему как своему повелителю, я хотела сама повелевать.
Во мне пробудился инстинкт, грубый и ненасытный, и я, «милая дама», жена коммерсанта, скромная и приветливая хозяйка дома, превратилась, в сущности, в дикого зверя. Это не было проявлением обычного житейского тщеславия, это было нечто более глубокое, какая-то сатанинская гордость.
Я стала для себя центром мироздания. Считала, что перед детьми совесть моя чиста, раз я забочусь о том, чтобы они были сыты и одеты, и я безо всякого стыда сходилась со своим любовником в комнате, почти соседствующей с детской. Меньше всего я думала при этом о самом Хенрике, он интересовал меня не более, чем туалетный столик в моей спальне. Мне даже не приходило в голову, что наши отношения могут причинить ему боль. А ведь он был гораздо лучше меня, потому что любил меня совершенно искренне, и если бы я сама не подала ему повод, ничего бы между нами не было. И поэтому с моей стороны просто чудовищно ненавидеть его теперь. Впрочем, ясное дело, что мужчина в тридцать восемь лет — отнюдь не какая-нибудь Гретхен и ради своего друга он мог бы проявить уважение к его жене, хотя она этого уважения и не заслужила. Отто!.. Как я была несправедлива к нему, мысленно называя его деревенщиной. Когда он возвратился из Лондона — после обычной деловой поездки, — я встретила его почти со злорадством, без малейшего чувства стыда и вины.
В первые дни по возвращении я не придала никакого значения его нервозности. Однажды он вдруг изъявил желание спать в кабинете: «Пока не пройдет этот кашель. А то я беспокою и бужу всех вас». «Да, пожалуй, — согласилась я. — Какой-то у тебя нехороший кашель, и продолжается он, кажется, с самой весны? Тебе необходимо показаться доктору».
Как-то ночью я неожиданно проснулась, мне показалось, что Отто заходил в спальню. Дверь в его кабинет была открыта, хотя он последнее время плотно прикрывал ее, чтобы не беспокоить меня своим кашлем. Я повернулась на другой бок, желая снова заснуть, но в полусне услышала, как он ходит по квартире.
Тут я совсем пробудилась и, охваченная страхом, просидела несколько минут на постели, потом зажгла лампу, взглянула на часы и увидела: половина третьего ночи.
Я вскочила и тихонько подошла к двери кабинета Отто. Кровать была пуста — в кабинете его не было. Заглянула в гостиную — мой муж, полностью одетый, стоял возле углового окна. Он услышал мои шаги и резко обернулся — и я увидела его лицо… И тут наша уютная тихая гостиная, освещенная привычным светом уличного газового фонаря, вдруг стала зловещей, как будто погрузилась во мрак и ужас.
Я разглядывала лицо Отто, бледное, несчастное, полное отчаяния, мокрое от слез лицо. «Он все знает», — внезапно пронеслось у меня в голове.
У меня замерло сердце, я пошатнулась. Потом сердце вновь забилось, все тело покрылось испариной, а руки похолодели. Мы стояли и смотрели друг на друга.
«Мне что-то не спится, — запинаясь, глухим голосом проговорил Отто. — Я решил одеться и прогуляться по саду… Ничего особенного. Иди и ложись, Марта!»
Он сделал несколько шагов и вдруг как подкошенный рухнул на диван, голова его упала на грудь, а рука безжизненно повисла на столе.
Охваченная страхом, я бросилась к нему и с трудом произнесла: «Боже! Что с тобой? Ты не болен, Отто?»
Он прижался лицом к столешнице и зарыдал.
Когда я увидела, как он рыдает, я ощутила, что это сама жизнь, живая жизнь, моя жизнь взывает ко мне. Я склонилась к нему, звала по имени, обнимала его голову и руки. Он собрался с духом и усадил меня на диван рядом с собой, притянул к себе и спрятал лицо у меня на груди, и сквозь тонкую материю ночной рубашки я ощутила его горячее дыхание, его слезы и почувствовала, что ко мне как бы возвращается частичка меня самой — та самая, которую сформировал этот человек, этот мужчина. И я плакала лишь потому, что плакал он; слезы лились как бы из самой глубины моего существа, так весенний поток пробивается сквозь тающий лед.
Отто чуть-чуть приподнялся, прижал голову к спинке дивана и наконец успокоился. Он обхватил ладонями мое лицо и бережно вытер слезы: «Бедная, бедная моя Марта! Как я напугал тебя. Полно, полно, не надо. Дело в том, — проговорил он, придя в себя, — что в Лондоне у меня открылось небольшое кровохарканье, совсем небольшое. Но я, естественно, тут же пошел к доктору, а он сказал, что у меня острое воспаление легких. Право же, в этом нет ничего страшного, просто у меня что-то нервы не в порядке, вот мне и не спится…»
Долго-долго сидели мы в сумраке гостиной и беседовали, стараясь ободрить друг друга. Уставшая, замерзшая, с мокрым от слез лицом, сидела я рядом со своим мужем, пытаясь успокоить его, в то время как мысли о произошедшем со мной за последний месяц наполняли меня несказанным ужасом. Только бы не думать об этом! Я шептала Отто нежные слова, гладила его заплаканное лицо, пытаясь тем самым и убежать от самой себя, и помочь ему, поддержать его своими слабыми руками, спасти от надвигающегося на него страха.
Он умолял меня пойти спать: «Ты здесь можешь простудиться, милая моя».
Он обнял меня и повел в спальню, а по дороге остановился у двери в детскую, где стояли освещенные ночным светом три кроватки, он невольно простер к ним руки: «Вот о ком я так же, как и о тебе, моя Марта, неустанно думаю… Боже мой, что ждет вас!»
Я обняла и поцеловала его: «Милый мой, воспаление легких совсем не опасная болезнь, доктора говорят, что редкий человек не болеет ею».
«Так-то оно так, Марта, но ведь моя мать умерла от этого… Да и обе мои сестры, и Лидия, и Магда. Я просто никогда не задумывался над этим. Здоровье у меня всегда было отменное, я был уверен, что со спокойной совестью могу жениться на тебе… Уж с моим-то здоровьем…»
Я пошла в спальню, легла в постель, но потом вновь встала посмотреть, заснул ли Отто. Подошла и укутала его одеялом, как дитя. Заснуть я смогла только на рассвете.
Проснулась я почти в одиннадцать часов, спросила у горничной об Отто, она ответила, что хозяин, как обычно, ушел в контору. Боже милостивый, не дай никому такого утра.
Я тут же написала Хенрику несколько слов о том, что все между нами должно быть кончено, что я в отчаянии и стыжусь самой себя. И ни слова больше. Я не написала, что ненавижу его, что желаю ему смерти всей душой. Если бы он умер, я, возможно, смогла бы все забыть. Время тянулось медленно, я с нетерпением ждала возвращения Отто из конторы и одновременно страшилась этого — ведь рано или поздно он мог узнать о наших с Хенриком отношениях. Я пыталась представить себе, каким именно образом это может случиться. Стоило мне подумать о нем, как во мне просыпалась прежняя любовь и нежность, нежность чисто физическая, но отнюдь не чувственная. Я ощущала желание прикоснуться к нему, погладить его лоб, глаза, рот, руки, прижаться к нему с каким-то материнским чувством, в котором затаились страх и смущение.
В последнее время я жила так, будто шла по канату над пропастью: когда надо идти вперед и ни в коем случае не оглядываться по сторонам, иначе закружится голова, сорвешься и полетишь
