можно было бы счесть игрушками для падких на яркие цвета дураков. Но я-то даже сквозь разделяющие нас метры чувствовал холодную непреклонную уверенность… уверенность высококлассных боевых машин в надежности механизма, качестве отборных боеприпасов и умении опытного стрелка. Уверенность, надежно подкрепленную множеством выигранных боев.
Уверенность, которой не было у меня.
До сих пор я считал, что идти в бой с надеждой на чудо – это удел человека, а для оружия есть лишь строгая логика математического расчета. Но сейчас…
…сейчас я мог только верить.
Потому что нельзя идти в бой, который ты для себя уже проиграл.
Он и сам не знал, чего ждет. И дело было вовсе не в тонкой хищной черноте дульного среза впереди. И уж подавно не в судорожно сжимавшем этот автомат пареньке. Что-то другое… важное… страшное… вот-вот разорвет влажный горячий воздух…
Не-по-пра-ви-мо!
Мгновения вдруг стали вязкими, словно загустевший мед, с трудом проталкиваясь сквозь паутину циферблата.
А потом что-то неуловимо дрогнуло там, впереди, на судорожной маске лица этого… как же его… Айсмана. Какая-то чертова мимическая мышца предала своего хозяина, во весь голос прокричав его врагу о принятом решении – прежде чем медлительные нервы донесли это решение до нужного пальца.
Так просто.
Тренированное тело скрутилось в рывке, уходя с линии огня еще прежде, чем спуск автомата до конца прошел отведенный ему путь. И падая, Швейцарец уже не слышал грохота очереди… хруста сминаемой легкими ботиночками травы… отчаянного, на выдохе, крика… стука пуль. Мир сузился до темной фигуры впереди – и надежной шершавости рукояток в ладонях.
Тайна сорвалась с места в тот же миг, когда он начал падать. Она бежала к нему, она летела… и этот полет вынес ее наперерез рвущей воздух смерти калибра пять сорок пять.
В следующий миг руки стрелка плюнули огнем – и ствол замолчавшего автомата бессильно уставился в ослепительно-голубое небо… прежде чем упасть рядом со своим хозяином.
Сергей Шемяка тоже смотрел в небо, а трава вокруг его головы быстро темнела. Обе пули «210-х» попали в шею, обе были смертельны – одна разорвала сонную артерию, вторая сокрушила позвонок.
Сергей Шемяка по прозвищу Айсман, двадцати трех лет от роду, бродяга, «болотный следопыт», умер мгновенно.
Кровь… Тайна почти секунду недоуменно вглядывалась в ладонь, не в силах понять – как? Откуда?
Швейцарец успел подхватить ее над самой землей.
Кровь… просто удивительно, сколько может натворить… наворотить всего одна маленькая пуля – когда начнет кувыркаться, попав в более плотную, чем воздух, среду. Кровь упругими толчками билась в руку стрелка, которой он пытался зажать рану, и, протекая меж пальцев, сбегала вниз. Еще одна алая дорожка протянулась из уголка рта, с каждым вздохом становясь все шире.
– Милый…
– Молчи! Тебе нельзя…
Он не сразу понял, что судорожная гримаса была попыткой улыбнуться.
– Можно. Мне теперь все… можно. Любимый. Мой.
Она была легкой, словно перышко, а потом вдруг стала тяжелее свинца. Швейцарец осторожно опустил ее на траву. Поднял голову. Солнце – огромный пылающий шар – висело, казалось, прямо перед глазами, но стрелок не моргал. Медленно, словно во сне, он вытянул руки – и «210- е» плюнули огнем. Раз, другой… пока вместо грохота выстрела не раздался четкий щелчок вставших на задержку затворов.
Потом… потом пистолеты упали в траву, а человек… человек ли? Звук, который вырвался из горла стрелка, мог быть рожден зверем под полной луной, но не двуногим под полуденным солнцем.
– Он любил меня, – прошептала она. – Любил. А я… расчетливая дура…
Двигаясь рывками, словно кукла, она подняла «АКС» и направила ствол на стрелка.
– Я сейчас убью тебя, – спокойно, почти буднично проговорила она.
Стрелок не шевельнулся.
– Я убью тебя… ну! Что ты молчишь!
И тогда он улыбнулся. Медленно. Страшно.
– Убивай.
В тишине звук удара бойка кажется очень громким. Равно как и лязг затвора, передергиваемого, чтобы вышвырнуть осечный патрон. И снова стук бойка. Щелк-лязг, щелк-лязг.
Оскал Швейцарца стал еще шире.
– Кажется, – хрипло произнес он, – не один только я решил, что на сегодня довольно смертей.
Анна отшвырнула автомат, упала на колени. Ей очень хотелось зарыдать, выпустить, выкричать рвущую легкие боль – но звук не шел, застревал где-то на полпути, только слезы двумя холодными дорожками катились по горячим щекам.
Она стояла на коленях и смотрела, как непонятно откуда появившийся ветерок лениво перебирает его волосы – точь-в-точь так же, как нравилось делать ей.
Потом она услышала хруст.
Швейцарец выкроил травяной ковер щедро, не скупясь – два на три метра. Дальше дело пошло медленней, земля под дерном оказалась неожиданно твердой… впрочем, он быстро наловчился вырезать ножом цельные «кирпичи»…
…и лишь углубившись по колено, заметил, что Анна кромсает землю рядом с ним.
Выходило у нее неважно – много ярости, мало толку. С минуту поглядев, он молча отстранил ее – едва не заполучив при этом пять дюймов стали чуть выше трахеи, и показал, как надо.
Еще через пару минут она сломала нож. Непонятно как – клинок был отличный. Сделан «по мотивам» танто из довоенной инструменталки, сломать его о землю – это надо было суметь. Тот, который она сняла с убитого, был явно хуже, и потому Швейцарец сказал:
– Не надо.
– Надо.
– Осталось немного, – пояснил он. – Я не хочу… не хочу, чтобы она была слишком глубоко. Зверья тут мало… а земля тяжелая.
– Хорошо.
Потом они долго стояли на краю – каждый сжимал в ладони горсть земли и каждый не решался бросить первым.
– Возьми что-нибудь, – неожиданно сказала Анна. – На память.
Швейцарец покачал головой.
– Она уже дала мне, что могла, – глухо произнес он.
– Как знаешь…
Они медленно вытянули руки… разжали пальцы – одновременно и так же дружно вздрогнули, услышав сухой шорох упавших комьев.
