равновесие кое-как выправляли Петр с Михаилом, жаль, они с Мамой вдрызг разругались еще до красноярской затеи, напоследок порешив, что раз уж дальнейшие выступления планируются не с кеглями и факелами, а с обрезами, то и выручку куда интересней будет делить не на семерых, а пополам. Разругались – и подались на Восток, где, если верить слухам, шарившие по мертвым городам людишки через одного ходили с полными карманами. Стоило, ох и стоило ему податься с ними, Петька звал, а что с Мамашей больше толковой каши не варить, было ясно уже тогда. Но побоялся, все ж на пятом десятке, пусть и едва размененном, на подъем уж былой легкости нет. Испугался повернуть жизнь резко – а еще, чего уж перед собой греха таить, понадеялся, что с уходом Петра его собственный голос будет звучать повесомей… и не только за столом. И где теперь те надежды? ех…
Вот и сейчас – он сразу, как только услышал, сказал, что связываться с Черным Охотником – это дурость несусветная! Чего б там за него ни сулили, каким бы верняком дело ни казалось – дыма без огня не бывает, а про этого парня Матвей слышал много, причем и от людев, к привирательству не склонных.
Но Мама Фу стояла на своем, как раздолбанный трактор, – она-де видела, как этот Охотник на базаре вился вокруг своей девки, только что не прыгал по взмаху мизинчика. Мол, совсем от любви шалый, барахла ей накупил – сотню девок нарядить и еще парням останется. И если он в поезде будет ублажать свою кралю хотя б вполовину так резво, как платил за нее, то к ночи у него уже точно никакой ствол не подымется.
Мама говорила складно, убедительно, так что ее заслушались не только братцы-балбесы, но и обычно в таких вот спорах не державший ничью сторону Кеша-клоун. А идти одному против четверых…
Но все равно Матвей никак не мог поверить, что дело выгорит. Даже когда Кеша, отклеившись от просверленной ими дыры, радостно прохрипел: «Спят, голубочки!» Слишком уж просто все выходило.
Дверь вагона отъехала в сторону бесшумно – тут Мама придумала толково, это Матвей отрицать не мог. Они прыгнули все разом, братцы с Мамой посередке, он и Кеша – с боков. И вышло это у них так быстро и ловко, – ну, циркачи все-таки, не из-под лавки вылезли – что те двое и проснуться-то не успели, как по ним врезали из пяти стволов. Он, правда, пальнул только раз, не удержался – вообще-то по раскладу его дело было страховать правый угол. Но больно уж его грыз страх, и эта единственная пуля, выпущенная туда, где фонтаном летела солома и какие-то тряпки, а два тела дергались под ударами свинца, будто куклы… эта пуля забрала его страх с собой, взамен оставив уверенность – каким бы страшным человек ни считался, какую бы лихую славу ни имел, против пули ему не сдюжить.
Особенно когда, как сейчас, – ночью, во сне и впятером на одного… потому как девка явно не в счет.
Ему нужно было пальнуть, непременно – и потратил-то Матвей на этот выстрел меньше секунды, а после сразу развернулся направо.
…и в белой трескотне «шпагина» увидел, как над лаково сверкающей тушей мотоцикла в углу взлетает что-то длинное, черное… тускло блеснувшее вороненой сталью.
…и попытался заорать, потому что довернуть ствол не успевал совершенно точно.
А потом увидел свет.
Первого из напавших, крайнего слева – и единственного по-настоящему опасного, – Швейцарец «снял» еще в прыжке. Следующей пулей он сшиб автоматчика, шагнул вбок, отметил краем сознания, что силуэт на прицеле чем-то странен и увел пистолет вниз-вбок, вместо прострела головы «отключая» выстрелом руку с оружием.
Это было словно на тренировке – рельефно высвеченные на фоне открытой вагонной двери мишени, которые были настолько поглощены своей «легкой победой», что так и не смогли толком переключиться. Осознать, что их драгоценный козырь вдруг обернулся битой шестеркой. Не успели – потому что Швейцарец не дал им на это времени.
Четверо нападавших безвольными мешками осели на доски. Пятый… точнее, пятая, понял теперь Швейцарец, яростно шипя, хваталась за простреленное предплечье.
Сейчас он уже мог рассмотреть ее спокойно – женщина лет сорока плюс- минус, из тех, что принято именовать крупными, не толстуха, а просто здоровая, под метр восемьдесят и с широкой костью тетка, волосы небрежно увязаны в узел на затылке, из одежды – кожаные штаны в обтяжку и лифчик из того же материала. Последняя деталь здорово удивила Швейцарца – с таким изыском современной моды ему сталкиваться еще не приходилось.
– Тайна! – крикнул он. – Можешь выйти.
Сам он остался стоять напротив двери, прислонившись к стене – чтобы у подстреленной им женщины не возникло вдруг желания попытаться переиграть уже сданные карты в рукопашке. Особо ей там, разумеется, ничего не светит. Даже и с двумя рабочими руками не светило, но знать она про это не могла. По аналогичному – и неоднократному – опыту прошлых «ситуаций» Швейцарцу было превосходно известно: его собственное телосложение ассоциируется у людей со словами «костлявый», «щуплый», «мозгляк», но никак не «силач». Что в сочетании с его манерой решать дело пулей у такой здоровущей бабы могло породить иллюзии на тему, провоцировать переход которых в стадию попыток Швейцарец не хотел. Во-первых, потому что и в самом деле не любил действовать голыми руками без крайней на то нужды. Во-вторых, тетку он хотел кое о чем спросить, а если она попытается… допрашивать будет некого.
– Уже… все?
– Почти, – отозвался он. – Сделай, пожалуйста, следующее: видишь, у двери много всякого стреляющего добра валяется… отодвинь его, пожалуйста, в сторону. Левую.
– Сейчас…
– Только не ногами, – быстро добавил он. – И следи, чтобы ствол не был направлен в твою сторону.
Кажется, обиженный взгляд, которым его наградила Тайна, должен был означать что-то вроде «ну, я же не совсем дура».
– Слышь, Черный, – неожиданно заговорила женшина. – Отпустил бы ты меня, а? У меня ведь малой… на сиське еще… пропадет. Грех на душу.
– Что ж ты, – холодно произнес Швейцарец, – о нем только сейчас вспомнила? Грех? А когда прыгала сюда с подельниками, – он мотнул головой в сторону изрешеченных «кукол», – про душу грешную не думала?
– О нем и вспоминала, – отозвалась женщина, – о ребенке-то. Потому и полезла. За твою башку хорошие деньги сулят, а я, как с пузом ходила, обзадолжалась вконец.
Она говорила это равнодушным, почти без тени эмоций голосом, и Швейцарец, слушая ее, с трудом сдерживал палец, так и норовивший мало-помалу довыбрать миллиметры спуска. Может, конечно, она и в самом деле просто сломалась, и уже не числит себя среди живых, и речь ее – это всего лишь последние дорожки заканчивающейся пластинки, потому и звучит столь безжизненно. Или – или она играет, хорошо играет, даже чуть переигрывая, а вся эта надломленность гроша ломаного не стоит…
– Ты мне лучше скажи… – начал он, и в этот момент женщина начала действовать.
Переминалась она уже с минуту, и Швейцарец это видел, но не придал значения. Напрасно, как выяснилось, потому что тетка не просто пыталась напоследок оттоптать носок сапога, а потихоньку вытаскивала ступню – так, чтобы сапог от резкого движения мог легко сорваться с ноги… и улететь… в требуемом направлении.
Она двигалась почти так же хорошо, как и он сам, – первый выстрел ушел впустую, а в следующий миг чертов сапог с маху впечатался в лицо, вспышкой ослепляющей боли сбив прицел – второй в молоко, ну до чего же верткая гадина, а патрон остался лишь один…
Выстрел треснул слева, негромко, сухо – и Швейцарец, рефлекторно
