Родины нельзя было экономить ни в коем случае. Ведь кругом враги, они только и ждут момента нашей слабости, чтобы напасть, чтобы напасть… отнять… и убить.
– Знаешь, я ничего в этом не понимаю, – призналась Тайна. – Только знаю, что до войны было хорошо, и потому никак не могу понять, зачем они все погубили?
– А это на самом деле просто, – отозвался он, чуть промедлив. – Видишь ли… людям, что тогда, что сейчас, в большинстве своем не свойственна привычка ценить то, что у них есть. Ценить, разумеется, не в смысле трястись над кучкой побрякушек мягкого желтого металла, а дорожить всем тем, что, казалось бы, и так достается каждому задешево.
– Кажется, понимаю, – тихо проговорила девушка. – Я тоже… пока не попала в Храм… не ценила очень многого.
– Есть и еще одна вещь, но с ней дело сложнее. Человек, если он и в самом деле хомо сапиенс, а не мутировавшая свинья, которая научилась ходить на задних копытцах и даже членораздельно хрюкать, настоящий человек в принципе не умеет довольствоваться тем, что у него уже есть. Это дар и проклятие одновременно. Когда-то в далеком прошлом именно это свойство вытащило нас из пещер. А недавно, – Швейцарец вздохнул, – едва не сгубило на корню.
Он замолчал. Тайна подвинулась вплотную к нему, обняла и прижалась щекой к плечу.
– У меня есть ты, – прошептала она, – и ничего другого мне больше не нужно. Только быть с тобой. Рядом. Вместе.
…чувствовать касание твоих рук и слышать, как бьется твое сердце.
«Это сейчас тебе кажется, – подумал он, – это сейчас предел твоих фантазий – просто быть рядом со мной. Но скоро ты привыкнешь к этому – к хорошему привыкают быстро. И тебе захочется чего-то большего. Необязательно для себя – ты можешь просто захотеть дать это большее мне…»
Он попытался представить себе детскую колыбель – деревянную, подвешенную рядом с ее кроватью так, чтобы мать легко могла дотянуться до ребенка. Детский плач и детский смех. Много-много маленьких Швейцарцев. Или Швейцарок. Плюс – Старик в роли заботливого дедушки. Завести… ну, для крестьянского труда у него руки выросли в неподходящем месте… а вот, скажем, пасеку – почему бы и нет? Тихое, спокойное, уютное счастье.
…от которого ты свихнешься через полгода максимум, ехидно заметил его внутренний голос. И потом – а тебе-то самому ничего большего не захочется? Будешь возиться с парой дюжин ульев? И ни разу не вспомнишь о железной коробке под ангаром? А ведь эта коробчонка – дом в городе, плантация кофе или, еще лучше, табака. Переделанная в кабриолет «Волга» – бензин с каждым годом дешевеет, а если тюменцы и в самом деле проложат свою «нитку», то и вовсе наступит полный расцвет цивилизации, трубопровод, это вам не бочки на плотах против течения гонять а-ля бурлаки на Волге.
Еще? Раскланивающиеся соседи, прислуга… Машку второй женой… бред какой!
«Что-то ты последнее время слишком уж много думаешь, милый друг, – все с той же противно-ехидной интонацией констатировало его „второе я“. – Слишком часто и слишком не то, что надо бы. Нервишки?» «Может, и нервишки, – благодушно согласился Швейцарец, – а что такого? При его-то нагрузках свой „межремонтный ресурс“ они уже выработали. Наоборот, хуже было бы полное отсутствие тревожных признаков – это, скорее всего, означало бы, что утрачен контроль. А так все терпимо, тем более что ждать недолго – ну а дома Старик учинит ему… профилактику».
«Недолго-то оно недолго, – напряженно произнес его двойник, – но что-то в этот раз ты, милый друг, рано начал расслабляться. Помнишь ведь, скольких таких вот, преждевременно успокоившихся… поуспокаивали!» «Помню, – ответил Швейцарец, – как же не помнить один из своих любимых крючков. Но ты не прав, ты передергиваешь – разве я расслабляюсь?!»
– Слышишь? – тихо спросил Шемяка.
Я-то эти звуки услышал, едва мы вышли на лестницу, и уже тогда приготовился вскинуться. Другое дело, что я в тот момент не разобрал, откуда это всхлипывающее почавкивание доносится.
Анна ограничилась коротким кивком, а Эмма тем временем навелась на дверь…
…ту самую дверь на первом этаже, за которой мы с Шемякой сегодня провели… ну, скажем, пару не самых лучших часов его жизни. Хотя мне-то было все равно – в отличие от людей, я не делю запахи на хорошие и плохие.
– Проверим?
– Вот еще, – с чувством произнес Айсман. – Кто бы… или что бы это ни было… пусть подавится! Идем.
Он почему-то спешил, хотя причину его торопливости я понять не мог. Куда, зачем? До темноты еще полчаса, до берега реки – бывшего берега – мелкашкой доплюнуть. А что пытаться идти на тот берег при свете – занятие, мягко говоря, не способствующее долгожительству, так это как бы само собой разумеется. Вопрос – а куда спешим-то?
Вслух я, разумеется, ничего говорить не стал и ограничился тем, что вроде бы случайно пнул Айсмана углом приклада. Скрытность скрытностью, но уж со мной-то мог бы мыслями поделиться.
В принципе даже странно, что нужное место находилось на той стороне – ведь большая часть скелета располагалась именно на восточном, точнее, юго-восточном берегу бывшей Камы. Ух, как же радостно произносить это слово по отношению к чему-то водному… бывшая Кама. И горсть более мелких здешних речушек, – отчего-то, к слову, аккуратнейшим образом обозначенных на карте Эмминой хозяйки – все эти Мулянки, Данилихи, Пыжи, Толожанки, Огаршихи… все они тоже – бывшие! Не понимаю, чем думали люди, закладывавшие свое поселение в столь богатом водой месте… впрочем, судя по довоенным картам, тогдашних людей вообще отличала какая-то противоестественная тяга к воде. Это наученные горьким опытом нынешние старательно выбирают себе местожительство подальше от рек, морей и всяких других проливов.
– Алекс, – негромко скрипнула Эмма. – Как считаешь ты, через какой мост нам будет лучше идти?
– Мост? – недоуменно переспросил я. – Конечно же, ни через какой. Мы пойдем по дну.
– Но разве по мосту не будет проще?
– Будет, разумеется. И потому, – сказал я, – так же будет выглядеть логичным предположение, что оба моста контролируются. «Механиками смерти»… или кем-нибудь еще.
– Но…
Мы как раз миновали последний перед бывшей рекой дом, и Эмма замолчала, вместе со своей хозяйкой сосредоточенно изучая район предполагаемой переправы.
Сам я никуда особо дергаться не собирался – общий вид и с Шемякиного плеча открывался неплохой, а уделять чему-либо более прицельное внимание… еще успеем.
Ил. Черный потрескавшийся ил, запеченный солнцем до сравнимой с бетоном набережной крепости. Рыба – в виде скелетов. Примерно в той же степени сохранности всякая водоплавающая ерунда: дюжина моторок, две баржи, один буксир и еще один – то ли речной трамвайчик, то ли землечерпалка. Достоверная идентификация была затруднена расстоянием и сумерками. В таких условиях понять без хорошей оптики, к какому именно виду принадлежало «при жизни» полуразвалившееся ржавое корыто, весьма и весьма затруднительно. И, разумеется, мусор. Причем в количествах, вроде бы, по моим автоматным представлениям, с существованием тех же рыб мало совместимых. Впрочем, не исключено, что вся эта рыба еще до войны приплывала сюда с конкретной целью – сдохнуть.
