осколками и пулями боевое знамя.

– У нас и в самом деле могло быть, – сказал Швейцарец, заработав в ответ непонимающий взгляд двух красных, припухших и очень мокрых глаз.

– Перед тем как начать плакать, ты сказала, что у нас ничего не могло быть, – пояснил он. – Но это – не так.

– Так, Подушечка, так…

«И откуда у женщин берется этот устало-снисходительный тон, – удивленно подумал Швейцарец. – Только что выплакала на него добрых полведра соленой воды и вдруг начинает говорить с интонациями мамы, в сороковой раз объясняющей ребенку, почему трава зеленая. Не понимаю».

– Почему?

– Потому что, Подушечка, я тебе никакая не пара. Как ты сам говорил? Реально? Реально, Подушечка, я – б*** дешевая, абнакновенная…

– А я, – спокойно произнес Швейцарец, – убивец с большой дороги. И чем же мы не пара?

– Не говори так!

– А ты не начинай! – повысил голос Швейцарец. – Не смей, поняла?!

– Хорошо, – покорно кивнула девушка и тут же тихонько добавила: – Но правду-то не спрячешь… Подушечка.

– Какую правду?

– Правду о том, кто я.

– Уж точно не та, кем пытаешься назваться, – усмехнулся Швейцарец. – И не вздумай повторять это при Полине.

– Думаешь, Поля оскорбится за честь заведения? Ну, она может… хорошо, Подушечка, я – не дешевая б***, я – дорогая, высокооплачиваемая шлюха. Устроит?

– Подходящая пара для…

– Нет!

Бьет – значит, любит, вспомнил он, осторожно перехватывая маленькие кулачки. Любит. Любит. Любит.

– Ты не такой! – яростно шептала она. – Зачем наговариваешь? Ты хороший, ласковый… добрый.

Только вот детей непослушных мной отчего-то пугают, хотел пошутить Швейцарец, но вовремя сообразил – бесполезно! Она сейчас не поймет, не воспримет никаких доводов, ведь по-настоящему любимому человеку женщина может простить почти все, а иной раз даже и просто все! Ему приходилось сталкиваться с этим, не один раз – но в те разы он был по другую сторону прицела.

– Маша…

– Размечталась, – всхлипнув, она вновь уткнулась носиком в его плечо. – Дура. Навыдумывала… как уедем отсюда далеко-далеко, на край земли, подальше от прошлого. И там начнем жить заново!

– Маш, – хрипло прошептал Швейцарец. – Малыш. Ну как бы это… если тут и впрямь кто кому не паpa, так это я для тебя. Подумай – ты ведь у меня умная, знаю – какой из меня… муж? Стрелять умею, а в остальном… посмотри сама. И потом, кто возьмется сказать, что со мной будет завтра.

– Я возьмусь, – Маша отодвинулась от него, глянула внимательно, словно и впрямь стараясь высмотреть отпечаток будущих событий. «И тень лежала на его челе», – моментально припомнилось Швейцарцу. Ну и глупости же.

Она всматривалась долго. Минуту, а то и больше, и лишь затем, слабо улыбнувшись, кивнула.

– С тобой все будет хорошо, – уверенно сказала она. – Точно. Иначе и быть не может, ты ведь – лучший.

– Ты тоже.

– По этой самой, – Маша мотнула головой в угол кровати, – части?

– Нет. Просто лучшая. И, – с горячностью добавил он, – Малыш, поверь, пожалуйста: мне действительно жаль, что у нас не сложилось того, что могло сложиться!

Он попытался обнять ее, но девушка вывернулась и, отодвинувшись, уселась по-турецки, смешно сдвинув брови – задумалась.

– Можно тебя попросить?

– Да, конечно.

– Если ты не врешь и тебе в самом деле на крохотную, маленькую- малюсенькую капелюсечку жаль… жаль того, что не сложилось у нас… полюби ее! Не меня – так ее! Пусть хоть кто-то будет с тобой счастлив… и пусть будешь счастлив ты сам!

– Ты про ту девушку, что я привел? – ошеломленно переспросил Швейцарец.

– Конечно.

– Малыш… я, разумеется, позабочусь о ней, раз уж вытащил. Но… почему?

– Я же разговаривала с ней. Все правильно – ей выпало куда больше моего… теперь и удача ей повинна улыбнуться пошире. Должна же быть на свете ну хоть какая-то справедливость?

– Да откуда она возьмется, эта справедливость?! – почти выкрикнул он.

– Она должна быть, – убежденно повторила Маша. – А иначе… как жить? Без надежды жить нельзя.

«Без надежды, без веры, без любви, – мысленно договорил Швейцарец. – Нельзя. Никак нельзя. А я живу. Пойти, что ли, застрелиться? Так ведь тоже нельзя».