Обычно, впрочем, он сдавал накопившийся в седельной сумке ворох с просьбой отнести ближайшей прачке – платить за скорость и качество было для Швейцарца куда проще, чем самому возиться с водой и мылом.
– Сколько дней вы с ней по лесу бродили? Два?
– Больше. Полин… мне сейчас и в самом деле не до мытья.
– Смотри сам. Я ей туда сыпанула кой-чего… короче, она вылезет и упадет часов на пять.
– У нас нет пяти часов.
– Значит, на три. Ты дослушай. Одежду и другое всякое, чего надо, я ей подберу сама. Машка ее уложит, спустится… возьмете ключ от дальней комнаты, и эти три часа – ваши!
– Да, – после минутной паузы тихо проговорил Швейцарец. – Наверно, именно так и будет пра…
– Без «наверно», – отрезала Полина. – Так. Будет. Правильно. Ты понял?
– Понял.
– Молодец. Теперь сиди и думай, чего будешь делать и, главное, чего будешь говорить, – Полина выпрямилась, – а я пойду Машке помогать.
Она умела ходить красиво. Волнующе. И это было не банальное вихляние бедрами, просто эта совсем еще юная, если вдуматься, женщина отлично владела языком тела. Куда лучше, чем многие другие – отростком плоти между челюстями.
Вот и сейчас она что-то говорила ему – только Швейцарец никак не мог ее понять, и это было немного грустно и очень обидно.
Полина подошла к двери, взялась за массивную бронзовую ручку, нажала… обернулась к нему.
– Да, еще… я прочла этого француза… ну, которого ты помянул в том году. Антуан-Сент-чего-то-там. И… Виль, ты и в самом деле веришь в это? Что мы в ответе за тех, кого приручили?
Он ответил далеко не сразу. Сначала встал, подошел к окну… уперся лбом в твердую прохладу ставен.
– Я иногда верю в очень странные вещи.
Не люблю я рассветы. Здоровой такой, крепкой нелюбовью. Рассвет – это проникающая во все щели и прочие отверстия механизма сырость, особенно же неприятные ощущения возникают в стволе. Это – туман, уменьшающий доступную мне дистанцию стрельбы до уверенно-пистолетной. Это – красные, то и дело норовящие закрыться глаза стрелка, и его же задубевшие от холода пальцы! Б-р-р… как вспомню один случай… гвозди в бетон забивать такими пальцами, а не за спуск хвататься!
Крупных змей я тоже не люблю. Их мелких сородичей при надлежащей сноровке удается двумя-тремя пулями разрубить напополам, а вот с более крупными гадами, вроде попытавшегося поцеловать Серегу питона, этот фокус не получается. В такого можно весь рожок высадить – и все равно ждать устанешь, пока гадина наконец соизволит издохнуть.
Так что я был весьма благодарен Анне, точнее, ее катане, успешно проявившей себя в роли гильотины для данного пресмыкающегося. Пусть иногда, редко, но все же эти остро заточенные железяки бывают полезны даже нам, высшей ступени оружейной эволюции. В отличие от крупных змей, из которых даже жира для смазки толкового не вытопишь.
Хотя… змей можно жрать. Не мне, понятное дело, – людям.
– Ты уверен, что дым никто не заметит? – это был уже третий по счету подобный вопрос за утро и второй – от Анны. Странно… была б ночью стрельба, эту избирательную глухоту еще можно было бы обосновать, а так…
– Уверен, – буркнул Шемяка. – Тристапудово.
Он все еще злился – главным образом на себя, – хотя причины для столь продолжительного раздражения не просматривалось, что называется, в упор. Разве что… но это же, право, несерьезно. Ну, обмочился… слегка – так ведь даже меня изморозью по стали пробрало, когда эта чертова гадина вынырнула из темноты, а что уж говорить о существе из плоти? Другой бы на его месте, уверен, гордился отсутствием полных штанов.
Другой…
И неожиданно я осознал, что другим стал сам Айсман. Потому что год… да что там год, месяц назад он бы первый хохотал над подобной глупостью, во весь голос бы ржал, не хуже молодого жеребца.
Что-то в нем изменилось, серьезно, а я даже не могу толком определить это самое что-то, не говоря уж о том, чтобы понять, в лучшую ли сторону эта перемена или же стоит оглянуться по сторонам – на предмет более подходящего хозяина.
– Александр, – с тревогой лязгнула Эмма, – что-то случилось?
– Нет.
– Просто, – черная винтовка на миг запнулась, – у тебя сейчас был такой вид… словно рябь по стволу прошла.
– Рябь по стволу? – удивленно переспросил я. – Занятно. Впервые слышу о подобном оптическом эффекте.
– А я впервые вижу… подобный оптический эффект.
– Анна, – Шемяка, яростно моргая красными от низкого дыма глазами, откатился от занявшегося костерка, сел. – Дай-ка еще раз эту вашу карту.
– Ты на нее пять минут назад любовался, – неодобрительно произнес Энрико.
– Пять минут назад было пять минут назад, – огрызнулся Серега. – За это время можно кучу вещей утворить. Костерчик, к примеру, разложить… а можно, конечно, и просто сидеть с надутым видом – кто ж спорит.
– Я…
– Вам не надоело? – Эммина хозяйка щелкнула кнопкой планшета. – Вот, возьми.
Не удержавшись, я заглянул через плечо Сергея, хоть и помнил все ее детали – в отличие от Шемяки, похоже, если только эти его постоянные просьбы-приказы не преследуют какую-то иную, непонятную мне пока цель – разумеется, еще с самого первого раза. Заразился от хозяина, не иначе.
Как и следовало ждать, за последние пять минут никаких новых подробностей к уже нарисованным на бумаге не добавилось. Что, впрочем, не мешало Айсману вглядываться в нее с таким напряженным вниманием, словно из переплетения черных линий и зеленых клякс в любой миг могла с гоготом вырваться стая крякозябр.
И что же он пытается разглядеть? Не понимаю.
Сам я мог лишь в очередной раз констатировать, что карта – хорошая. Не довоенная армейская, понятное дело – впрочем, их Шемяка, насколько известно мне, и не видел ни разу, да и вообще словосочетание «шедевр полиграфии» у него разве что с зубной болью проассоциируется. Те старые карты были превосходны, они почти не оставляли желать лучшего, но после Судного дня в подавляющем большинстве своем не годились даже на самокрутки. В ходу, и в немалой цене, были художества наподобие того, что запродал нам под видом дороги к полковому складу давешний дедок – неряшливая схемка, творец которой не имел ни малейшего представления о существовании науки «Топография». Остров – клякса, Большой Остров – большая клякса. Расстояние указывается – в тех редких случаях, когда вообще указывается – в дневных переходах. «От ентого мыска к полудню шлепай на три лаптя правее солнышка…» – классическое целеуказание нынешних времен. Азимут? Не, милай, татарвы у нас и до войны-то не водилось…
