свете.

В наступившей тишине ритмичное «тик-так» настенных часов казалось оглушительно грохочущим. «Тик-так, бим-бом…» забавные ходики с голубеньким котенком…

…его подарок на ее прошлый день рождения.

– Так вот, – две минуты спустя глухо произнесла Полина, – раньше я, бывало, мечтала, как ты однажды появишься на пороге этого дома, весь израненный, окровавленный… и, едва слышно выдохнув «Дошел!», свалишься ко мне на руки. Потом я поумнела… и тут, наконец-то, ты являешься с этой девчонкой!

– С ней…

– С ней будет все в порядке! По первому разряду! Уж поверь, Виль, Марианна постарается!

– Надеюсь. По крайней мере, – улыбнулся он, – насколько я успел разглядеть, платье и серьги Машка подобрала удачнее тебя, Полин.

– А больше, – с какой-то странной интонацией осведомилась Полина, – ты ничего не успел… разглядеть?

– Нет. А что?

– Виль, ты – дурак! Только не обижайся… но ты – дурак!

Обижаться Швейцарец не собирался – более того, он честно попытался догадаться, что именно могло вызвать из уст Полины подобную характеристику, но так и не сумел за две минуты родить сколько-нибудь внятной версии по этому поводу.

– Вполне допускаю, что так оно и есть, – осторожно согласился он. – И надеюсь лишь, что ты снизойдешь до объяснений…

– Виль, ты – дурак! – снова повторила Полина. – Слепой… на оба глаза. Машка любит тебя!

Наверное, попытайся Швейцарец выстрелить из Громыхалы дуплетом, он был бы оглушен все же чуть поменьше.

– То есть?

Это прозвучало глупо, по-детски растерянно…

– Влюблена по уши, – Полина вздохнула. – Серьги эти… старинные, крупный жемчуг… знаешь, сколько стоили? Я б их не взяла… ну, по крайней мере, дней пять бы ходила вокруг, облизывалась да прикидывала.

– Они ей и в самом деле идут, – тихо сказал Швейцарец. – Сколько…

– Нисколько! Я ей вернула… половину, больше дуреха брать не соглашалась.

– Я не знал…

– А платье это… а чулки?! Ты хоть их заметил?! Настоящие, довоенные… ажурные! Во всем городе от силы пар шесть-семь сыщется, по фамильным сундукам распиханы, на случай свадеб или еще какой торжественности! И все это для тебя… тебя она встречать выскочила! А ты…

– Я не знал…

– Не знал один такой… а что ты вообще знаешь?! Кроме этих своих патрончиков-пистолетиков?

– Полин… но почему?

– По кочану. И по кочерыжке. Той, которая у тебя на шее промеж ушей, вся щетиной обросла.

Швейцарец решил, что собственные колени интересуют его сейчас еще больше, нежели ковер.

Ситуация была дурацкая. Насквозь иррациональная. И при этом требовала какого-то решения.

А решения у него не было.

Он слышал, как скрипнул пол. Потом дверь. Ступеньки на лестнице.

– На, глотни!

Полина вернулась минут через шесть, с хрустальным стопариком, до краев наполненным чем-то красно-коричневым. Швейцарец одним коротким движением опорожнил рюмку… задохнулся на миг… скривился и лишь затем обиженно осведомился:

– Что это?

– Коньяк. Армянский.

– Не верю.

– Тебе откуда знать… ладно, не начинай. Местная эта выделка, нонешняя. Живет на северной окраине один дедок и гонит этот клопомор эксклюзивными, как ты однажды выразился, партиями. Говорят, на вкус в точности «Арарат», хотя, – задумчиво добавила Полина, – может, и врут. Столько лет прошло… кто там чего упомнит.

– Неважно. Еще есть?

– Ты что, нажраться решил?

– Да. Нет. Черт! – Швейцарец стиснул ладонями виски так, словно хотел уменьшить площадь анфаса минимум вдвое. – Прости…

– Надо же… – Полина, опершись локтем на кресло, смотрела на него с видом школьной учительницы математики, любимый отличник которой вдруг запутался в элементарнейшей задаче. – Кто бы мог подумать. Наш Виль, человек без нервов, чьим прозвищем пугают непослушных детей… и не только детей. Живая легенда… и на тебе.

– Полин, ты не понимаешь…

«И ведь не объяснить, – почти с отчаянием подумал он, – слишком уж многое пришлось бы рассказать. Даже без учета того, что о некоторых вещах рассказывать попросту нельзя. Даже Полине, потому что риск есть всегда, а способность человека переносить боль имеет предел.

Старик, Старик… ты научил меня обращаться с… «патрончиками- пистолетиками». Хорошо научил. Я стал одним из лучших… а возможно, и самым лучшим. Ты научил меня и другому… множеству других вещей.

Но вот с женщинами у нас вышел досадный пробел в образовании.

И кажется, я снова догадываюсь, почему…

– Да? А может, я как раз понимаю, Виль? Причем разиков эдак в сто лучше тебя, дурака?

– Может, – убито кивнул Швейцарец. – Может, и так.

– Ладно, – вздохнула женщина. – Слушай сюда… герой. Девчонка, что ты приволок, сейчас отмокает в ванне. Тебе, к слову, тоже окунуться лишним не будет.

– Обзавелась второй ванной?

– Нет, бочкой во дворе.

– А-а, – протянул Швейцарец. – Помню я эту бочку. Спасибо, конечно, Полин, но я уж лучше потерплю.

– Ты-то потерпишь! А другие, кому нужда выпадет рядом с тобой быть?

– Не так уж я и благоухаю.

– Ухаешь-ухаешь. Это у тебя нос анодировался.

– Адаптировался, – механически поправил он. – Что, серьезно?

– Ну, – задумчиво глядя на потемневшее зеркало в углу, произнесла Полина, – бывают у нас клиенты и поароматней, но ты-то всегда старался на человека походить.

Старался. Чистоплотность тоже вбил в него Старик, точнее, втер жесткой, словно камень, губкой. «Вчера ты не следил за собой, – приговаривал он, – сегодня махнешь рукой на свое оружие, а завтра нечищенный и несмазанный вовремя ствол рассчитается с тобой так, что никакого послезавтра у тебя уже не будет, понял? А если понял, то будь любезен, объясни – ты пенициллин в трусах выращивать собрался или где?»