бегемотообразную машину на дорогу.

Я ощущал в ноге пульсирующую нудную боль. Постепенно она стала затихать. Зато теперь, когда шок прошел, заболели другие части моего тела. Голова у меня раскалывалась, шея затекла, на боках было полно синяков. Я тоже закурил сигарету с ментолом, несмотря на то что из-за этого меня могло укачать в машине. Наплевать на все. Меня волновало только одно: будет ли Майя считать меня крутым.

До больницы, расположенной в Григстауне, было около пятнадцати миль. Первую половину дороги Майя беспрестанно извинялась. Я, в свою очередь, говорил ей «Что ты, ничего страшного» и «Все в порядке» и уверял ее, что ни капельки не злюсь. Потом она сказала:

– Дело в том, что я ненавижу, когда с животными жестоко обращаются.

– А с браконьерами можно жестоко обращаться, так, по-твоему? – незамедлительно прореагировал я. И сам себе удивился.

– Браконьеры – сволочи.

– Потому что они убивают оленей?

– Во-первых, это наши олени. Кроме того, стрелять во все, что движется, – это вовсе не то же самое, что выбраковывать скот.

– А что значит «выбраковывать»?

– Убивать молодых самцов. Чтобы стадо не увеличивалось до бесконечности.

– Ты поэтому хотела со мной расправиться?

– Этим занимается моя мама, а не я. Она такая строгая! Хотя по ней и не скажешь.

– То есть вы сами убиваете оленей?

– Один раз в год.

– Может, стоить пригласить браконьеров?

– Они местные.

– Ну и что? Ты тоже местная.

– Ну, я имею в виду городские. – Интересно, как бы она назвала меня, жителя Нью-Йорка?

– Ну так что же из этого?

– Понимаешь, если мы даже позовем их и они действительно явятся, что вряд ли, они все равно будут тайком приходить сюда ночью и резать наш скот.

– Почему? – Майя посмотрела на меня, как на идиота.

– Нас здесь не любят. – У меня был по-прежнему недоумевающий вид, и поэтому она продолжила: – Им приходится работать, а нам нет. Это несправедливо. Но с деньгами всегда так. Брюс говорит, что это цивилизованный путь ведения классовой войны: мы сквозь пальцы смотрим на то, что они убивают наших оленей, чтобы они не прикончили нас самих. Мой брат любит драматизировать.

– А может, он прав? – Ей это не понравилось.

– Разве я похожа на сноба?

Я не говорил, что ты сноб.

– Я бы не стала ставить капканы, если бы не то, что случилось с Джонах.

– Кто это – Джонах?

– Моя собака. Один браконьер стрелял в нее. И поэтому у нее только три ноги.

Мы подъехали к больнице. Она была больше, чем я думал. Майя припарковала машину около того места, где стояла «скорая помощь». Я оперся на ее плечо и, подпрыгивая, прошел через дверь на фотоэлементах. Высокомерная медсестра с высокой нелепой прической с отвращением посмотрела на нас. Майя так и не смыла с лица боевую раскраску. На нас была грязная одежда, вонявшая конским потом, а через свитер, которым была обмотана моя нога, сочилась кровь – прямо на только что вымытый пол. Мы выглядели словно два беженца из какого-то боевика.

– Немедленно отгоните машину в сторону, вытрите пол и заполните вот эту форму. – Медсестра протянула мне папку с какой-то анкетой. Повернувшись к нам задом, она бросила: – Надо будет подождать. Часа полтора. Очередь очень большая.

В приемной было полно людей – упавших с велосипеда, укушенных собаками, просто каких-то припадочных. Там были заболевшие дети и толстая женщина, которая не знала, что именно у нее болит: то ли это был сердечный приступ, то ли несварение желудка. Все жаловались.

Майя выхватила папку у меня из рук, не дав мне вписать даже свою фамилию, и протянула ее медсестре.

– Я – Майя Лэнгли.

Девица быстро развернулась к нам. Да, это явно меняло дело.

– Извините, я вас не узнала…

Гул голосов стих. Все уставились на нас и стали перешептываться. Даже дети перестали плакать. Теперь нам уже не нужно было ждать целый час. Вдруг, откуда ни возьмись, появилось кресло для перевозки больных.

– Пройдите, пожалуйста, в этот кабинет. Справа по коридору. Там вас осмотрят. Я напишу записку, чтобы ваш грузовик не отогнали в сторону. Доктор Леффлер будет через минуту.

Я был смущен. Но вместе с чувством вины пришло и понимание того, что так и должно быть. Было ясно, что думают о Майе люди: богатая сучка. А что еще? Но тут она сказала:

– Мы подождем.

Это было то, что они все так хотели услышать. Люди прекратили шептаться, дети опять начали хныкать, а толстая женщина, после того как ее муж напомнил ей, что она съела несколько пончиков, закусив чипсами, признала, что у нее, должно быть, несварение желудка. Медсестра помогла мне усесться в кресло.

– Даже не знаю… Наверняка доктор захочет осмотреть вашу ногу немедленно. Это может быть серьезно.

Девица понятия не имела, что произошло с моей ногой, и не могла этого знать, потому что ступня по- прежнему была обмотана свитером. Это была уловка, призванная убедить всех присутствующих, что мы живем в демократической стране. Майя покатила кресло по коридору. Наклонив ко мне голову, она объяснила:

– Ненавижу, когда мне приходится так поступать. Но если бы я ей не сказала, мы бы прождали здесь черт знает сколько.

Мне было ужасно приятно это слышать. Значит, она сделала это ради меня! Кроме того, нога болела так, что мне хотелось кричать от боли. Тут я увидел на стене табличку с надписью: «Мемориальная больница г. Григстауна. Вечная память Луизе Осборн».

Доктор Леффлер был похож на парня из телевизионной рекламы, призывающего покупать краску для волос. Когда Майя вкатила кресло в его кабинет, он подошел к ней, намереваясь поцеловать в щеку, но остановился, увидев ее раскраску.

– Когда тебя завербовали? – Очень смешно. Потом Леффлер назвал мне свое имя и, освобождая мою ногу от импровизированной «повязки», сказал: – Мистер Осборн говорил мне, что… э-э… лечебные сеансы твоей мамы творят чудеса. Я как раз собирался позвонить ей. – Врач помазал ногу каким-то дезинфицирующим средством. Наверное, он знает о моей маме что-то такое, что мне неизвестно. Что именно, хотел бы я знать. – Как это случилось? – спросил он меня. Майя уставилась на носки своих ботинок.

– Я упал с дерева.

– Да? И где ты умудрился так поранить ногу? – Сверху и снизу на моей ступне были две идеально полукруглые резаные раны. Майя открыла рот, чтобы сказать что-то, но я перебил ее.

– Приземлился прямо на консервную банку.

Она медленно опустила голову, чтобы спрятать улыбку. Врач наклонился рассмотреть рану на ступне. Тогда она закатила глаза и беззвучно спросила:

– Банка, значит?

– Слава богу, сухожилие не задето. А как так получилось, что эта банка поранила тебя сразу в двух местах?

На минуту я задумался.

– Понимаете, ее, видимо, открывали не консервным ножом, а обыкновенным, и поэтому на ней были