который закрывал их от бури, и они бредут сквозь хлещущий ливень, через обломки, по угрюмым развалинам пустого города.

Чеглок дорогой поглядывает на Моряну и Халцедона. Может, Мицар все-таки ошибся, и никто из них не шпион. Может, это Феникс. Или вообще шпиона нет. Но такие размышления – всего лишь фантазии, он сам это знает. Можно не доверять Мицару, но сомневаться в псионике этого тельпа, сильнейшего из всех, кого он видел, оснований нет. Если Мицар говорит, что шпионы есть, значит, шпионы есть.

Мицар еще сказал, что ему, Чеглоку, отведена в пьесе важная роль, что его действия могут повлиять на исход событий, помочь решить, какое из возможных будущих окажется реализованным… хотя как он должен будет проявить это влияние на кости Шанса, Невидимый не сказал, а Чеглок сам понятия не имеет. Он всего лишь обыкновенный эйр, а будучи инкубаторским, даже меньше, чем обыкновенный. И даже Факультет Психотерапии не мог излечить его от постоянного ощущения неполноценности, этого врожденного психического дефекта, который и породил фантазии об одержанной в одиночку победе в войне с нормалами. И сейчас, каким-то скрытым путем, эти его мечты становятся явью, но не кажутся реальнее, чем были, напротив – реальная будничная жизнь начинает казаться сном.

Частично дело здесь в его долгой виртуализации, о которой он даже не подозревал, подрывающей ощущение времени, ощущение самой реальности. И все, что он узнал – присутствие шпионов-нормалов в его и других пентадах, существование не одного, а двух новых вирусов, один из которых живет внутри него, пытаясь выполнить свою загадочную, но смертоносную работу, хотя он пока не ощущает ни лихорадки, ни боли, ни слабости, никакого следа болезни, и ощущение власти над собственной псионикой тоже не покачнулось, – дало свой вклад в чувство, что все не так, как кажется, что его восприятие реальности ускользает, что ускользает сама реальность, временно заслуживая веры в себя не больше, чем ее заслуживает Мицар. Он вспоминает, что говорил ему Невидимый о Моряне: что она пришла к нему, выбрав его из других, не из-за каких-то присущих ему качеств, а просто потому, что так сделал Мицар, дергая ее за ниточки, несмотря на риск выдать себя, и все для того, чтобы наслаждаться чувственным удовольствием, недоступным ему более во плоти. Чеглок с трудом верит, что Мицар был настолько безответствен, но понимает, что такое возможно: этот тельп вполне мог действовать по мотивам эгоистическим и злобным.

Но даже не важно, так это было или нет, достаточно знать, что так могло быть. И сейчас, как и предсказывал Мицар, Чеглок не может не смотреть на Моряну в другом свете, не может не думать, не была ли она, как он сам, как Полярис, тайно виртуализована. Отлично зная, что он ее не заслуживает, слишком хорошо сознавая свои многочисленные недостатки, он начинает сомневаться в ее чувствах к нему… и, начав сомневаться в ее чувствах, уже не может быть так уверен в своих, потому что, спрашивает он себя, почему бы Мицару и на них не повлиять? Но еще хуже мысль о том, что, если Мицар действительно ни при чем, что Моряна выбрала его, исключив всех остальных, то этот выбор тоже следует отнести за счет чего-то. В некотором смысле это становится непонятным… кроме варианта, если она и есть шпион и действовала ради своего задания, каково бы ни было это задание и стоящие за ним мотивы. Но этому Чеглок верить не хочет. Любовь его к Моряне сильна и неколебима вопреки сомнениям, которые посеял Мицар с обычной своей изощренной злобностью: не важно, родилась эта эмоция из внутренней работы его сердца или наложена извне… или, думает Чеглок, он сам старается делать вид, что это не важно. Посреди всех этих неопределенностей надо за что-то держаться.

Джилли уже вытащила их каноэ из ряда остальных, уложенных за зданием «Наживок и сетей», когда Джек медленно вышел из-за угла. Их лодочка была потрепанной алюминиевой моделью, купленной несколько лет назад на дворовой распродаже. На носу по трафарету шли неровные черные большие буквы: «ДУНЫ».

– Не стой столбом, тащи весла, – говорит Джилли, волоча каноэ по утоптанной земле, пожелтелой траве и песку заднего двора к длинному деревянному причалу, где гички, каноэ, парусники, моторки и катамараны покачиваются бок о бок в мелких водах узкой бухточки. Рюкзак и футболку она сняла, лимонно- зеленый верх бикини горит неоном на бронзовой коже.

Двор забит лодками и моторами, поставленными на блоки, на разных стадиях ремонта… точнее, разборки. Другие каноэ поставлены ветхими рядами вдоль заднего крыльца, где можно увидеть тень, движущуюся позади мешковины грубо сшитого занавеса, – это Амбар или ее сын Майк, который подрабатывает в «Наживке и снастях». Некоторые из этих лодок продаются или сдаются напрокат, другие, как лодка Дунов, находятся здесь по договору. Также присутствуют во дворе ловушки для крабов, бухты желтого каната, пустой, серьезно проржавевший трейлер для лодок, где греется на солнышке полосатый кот, водные лыжи, сети, старые кулеры, пара велосипедов такого вида, будто их здесь бросили год назад и больше не трогали, россыпь инструментов, шезлонги и пляжные зонтики, металлические подвески, позвякивающие на ветру, корабельный колокол, мрачно молчащий в позорной грязи, серебристый флагшток без флага – на его сферической лысой верхушке неподвижно застыла чайка, все перышки на месте, и трудно сказать, настоящая это птица или невероятно тонко разрисованная скульптура. Пахнет краской, скипидаром, смолой, разлитой нефтью и свежераспиленным деревом, к этому букету примешивается запах свежей рыбы.

Весла и оранжевые спасжилеты хранятся в сыром и затхлом мраке деревянного навеса, где Джек годами видел страшноватых пауков. Сунув туда руку, он берет два весла, пару спасжилетов и несет это все в охапке к причалу. Каноэ уже на воде, а Джилли уже в каноэ. Она щурится на Джека, держась одной рукой за край причала, устроив рюкзак и футболку позади себя в середине качающейся лодки.

– Ух ты, какой паучище! – говорит она, закатив глаза.

Стук весел по доскам причала. Джек отпрыгивает, отряхивает футболку, волосы, будто гася на себе огонь.

Джилли ржет.

Джек, вспыхнув, скидывает с себя рюкзак и швыряет рядом с рюкзаком Джилли на дно каноэ. Промокшая от пота футболка липнет к спине.

– Ну и рожа у тебя! – Джилли продолжает хохотать.

– Да пошла ты, – говорит он.

Выбрав весло и жилет для себя, он забирается в каноэ с кормы. Лодка дает дифферент на корму и качается.

– Эй! – кричит Джилли, цепляясь обеими руками за причал.

– Чего такое? Намокнуть боишься?

– Перевернешь лодку – рюкзаки потонут, Эйнштейн!

Джилли сердито смотрит на него через бронзовое плечо.

– Не переверну, – отвечает он, стаскивая футболку.

Но если честно, знает, что не думал так далеко, и Джилли это хорошо известно.

Она тянется через причал и берет оставшиеся жилет и весло. Они надевают жилеты, не застегивая лямок, и отталкиваются от причала веслами. Сразу же, отойдя, принимаются грести в легком ритме, по два удара с каждой стороны, направляясь в бухту.

Джек набирает в грудь воздуху, когда они проплывают мимо аккуратно подстриженных, на удивление зеленых газонов соседей «Наживки и снастей»: он уже не может откладывать. Он должен рассказать. И знает, что само по себе, как бы ни было это трудно, еще полдела. Главное – ее убедить.

– Джилли, – говорит он.

– А?

– У тебя еще эта записка?

– Какая записка?

– Сама знаешь, – говорит он. – Которую ты Эллен показывала.

– Ничего я ей не показывала. О чем ты?

– У тебя в кармане нет записки?

– Я же уже сказала, что нет. Я вру, по-твоему?

– Нет, – говорит он. – Но я должен был убедиться.

– Убедиться в чем? – Она кладет весло поперек колен и поворачивается к нему. На ее лице – выражение раздражения и тревоги. – Знаешь, может, Амбар правду говорила насчет того, чтобы сходить к врачу. У тебя мысли путаются.