чтобы все могли открыть для себя свободу того, что некогда было природой. Почему все это должно доставаться только сельским жителям? У нас демократия.
Разумеется, ее нужно усовершенствовать – не демократию, природу. Она слишком ухабиста и дика для семейного автомобиля. Естественно, на пикнике детишкам требуется регулярная инъекция кока-колы, а за ней – поход в туалет. Не присаживаться же им на корточки в кустах. Чернику и орешник нужно выкорчевать: могут оказаться ядовитыми и не соответствуют законам ЕЭС о гигиене пищевых продуктов. Эти восхитительные ручейки, такие изящные на открытках, необходимо огородить, иначе страховые компании подадут на местные власти в суд. Травы здесь много, но поскольку овец вывезли, дабы не мешали доступу к местам общественного пользования, она слишком разрослась, и ее следует четырежды в год опрыскивать химикатами из бака под брюхом «Сессны». Волноваться из-за химикатов не нужно, поскольку в отличие от черники и орехов, дикой сливы и шиповника химикалии совершенно безопасны.
Я советую ни в коем случае не сходить с тропинок, ведущих к дантову спуску от автостоянок к туалетам, сувенирным киоскам и краеведческому музею. Вот идет он, демократический человек в своем нейлоновом чехле и флуоресцентной непромокаемой куртке. Городские ученые пока не придумали, как усовершенствовать погоду в Национальных Парках.
Вспыхивает, как зайчики на щите. Солнце на нешлифованном сланце, оттертом до блеска. Земля мерцает скалами из мелкозернистого глинистого сланца, и здесь он не пурпурный, не серый, а зеленый – блеск живого камня.
Скалы взывают. Кость сланца под зелеными одеждами, мох мягкий, как шкурка крота, плотный, как молескин. Земля ребриста от яркого камня, что навязывает свой цвет почве, траве, жесткоязыким овцам. Овцы стоят изваяниями холмов, исторгнутые, не изготовленные – исторгнутые своей собственной землей, глубокой, вспоротой карьерами и шахтами, самые недра которой пробурены остроконечными крышами домиков, пробившихся на склонах. Камень и сланец связывают поколения с землей и друг с другом.
У торфяника дорога узка. Словно струйка дыма из трубы одинокого домика. Издали кажется, что у дороги – какой-то безумный вывих, и перспектива закидывает ее в небо, к дыму, который продолжает асфальтовое шоссе своей лентой углерода, по которой можно путешествовать в облаках.
Так много лет я правил свой путь по этой дороге: смиренье раннего детства, страданья начальной школы, мрачное отрочество, даже какая-то мужская гордость, когда мои ботинки звенели радостью студента-медика. Слева – ниспадающие изгибы долины, справа – заросшие вереском высоты.
Погода меняет пустошь. При свежем солнце и легком ветерке красная трава колышется, как море Моисея; травяные волны расходятся передо мной и снова смыкаются гладкими гребнями. В такие дни вздымается сама твердь холмов. Склоняются деревья, склоняется земля под ними, в движенье – всё, в покое – только я. Кролик убегает в лес.
Не по меланхоличности ль своей натуры, однако, я больше люблю пустоши раскисшие, с которых весь цвет смыло аспидным дождем сквозь прохудившуюся крышу неба по грифельной доске земли? В такие дни дома в долине испаряются, остается лишь доблестный дымовой сигнал, восстающий над туманом странным столпом. Овцы не обращают на дождь внимания, а он обесцвечивает холмы. Смытая зелень выщелачивается в ручьи, и те бегут, не бледные, а пенистые и зловещие, по черным блестящим камням. Там, где отражению на выручку приходят деревья, вода изводится от зеленоглазой зависти и скользит по камням, как змея. Я часто ходил извилистым путем ручья, пока он не бросался с обрыва – пожизненное самоубийство и возрождение в глубоком пруду на дне.
Водопад – искушение. Живая, искрящаяся сила, что ни секунды не медлит, а просто невозможно прыгает вниз, головокружительно рушится и строит хрустальный мост для моего тела. Не раз и не два снимал я одежду и стоял в туче брызг на краю, кожа исколота капельками возбуждения, волосы мокры насквозь. Внутри все ныло от желания рискнуть в этих радужных складках и соскользнуть в ожидание воды.
Но почему же мои ноги с цепкой осторожностью впивались в берег? Я не мог прыгнуть, хотя каждый мускул напрягся к прыжку. Я не хотел умирать, мне хотелось познать эту силу, странный электрический поток и оглушительный грохот в ушах.
Я страдаю гидремией. Возможно, поэтому вода тянет меня, хотя воду следовало бы тянуть мне. Когда мы жили в Риме, у нас в саду был колодец, и я хотел спуститься в него и сменить имя на Анджелотти. Даже в раннем детстве героика меня не интересовала, но мать играла Пуччини и не разрешала мне быть Флорией Тоской. Я научился помалкивать и прятаться в колодце. Я не герой и не гожусь даже в шахматные рыцари. Попытка стать священником была сродни фианкетто, не так ли? Умный ход плохого игрока.
Но теперь Гендель – врач. Врачи спасают жизнь, врачи – фигуры важные. Мой старший брат – судья. Я живу за счет болезни, он – за счет преступления, однако мы очень уважаемые люди. Склонитесь пред Знаком Пиявки. Ха-ха. Знаете, а у меня такой есть – деревянная доска с жизнерадостной пиявкой. Я купил ее в аптеке восемнадцатого века, вместе со стеклянными трубками, серебряными пузырьками, баночками с вытисненными буквами и прочими прибамбасами медицинского очковтирательства. Распродажа Сотби.
Я не хочу говорить, что лишился иллюзий, но это так и есть.
Что было моими иллюзиями?
Прогресс. Любовь. Человеческая Натура.
Не рассмотреть ли нам эти иллюзии одну за другой прямо сейчас, в душном вагоне мертвого поезда, вытесненного бетонным морем на запасной путь?
Прогресс: постоянное приближение к чему-то лучшему или высшему по развитию. Улучшается ли род людской, развивается ли по сравнению с тем, каким был раньше? История знала множество выдающихся мужчин и женщин, а поскольку людей сейчас несоизмеримо больше, чем прежде, можно ожидать, по крайней мере, пропорционального роста величия и доброты. Но где они? В политике их нет. В общественной жизни тоже. У Церкви, какое бы клеймо на ней ни стояло, тоже нет выдающихся духовных лидеров. Готов признать: хороших ученых у нас стало больше, если считать хорошим ученым опытного специалиста в узкой области, делающего больше открытий, чем его покойные коллеги. Но если мы спросим, нравственнее ли они, острее ли сознают свою ответственность перед обществом, дисциплинированнее, значимее ли для всеобщего счастья, – обнаружится, что наши ученые не адекватны тому веку, который, по их утверждению, они же и создали. Публике подсовывают какие-то безделушки, а реальная наука творится за закрытой дверью, в заповеднике фармацевтических компаний и военщины. Оружием будущего станет генетический контроль. В шеренги Армии Нового Типа встанут врачи. Не правда ли, вы мне поверите, если я скажу, что вашему нерожденному ребенку жить будет лучше только с моей помощью? Белый халат заменит хаки так же, как пушка уступит место шприцу.
Я люблю читать Джорджа Бернарда Шоу, но не потому, что он надеялся читаться как усовершенствованный Шекспир: этот провидец искренне верил, что социализм может развить низменнейший человеческий инстинкт – жадность. Есть ли у нее такой ген, который можно выявить и удалить? Если да, то денег на такие исследования вряд ли дадут – гораздо выгоднее истреблять рыжих или гомосексуалистов. Какая разница? В пятнадцатом веке было хорошо известно: рыжие волосы – признак любовницы Дьявола. Если бы наши предки обладали современной технологией, женщина, сидящая сейчас напротив, скорее всего, была бы брюнеткой. Рыжие бы исчезли, и мы оправдали бы их потерю, сказав: «Ну что ж, зато благодаря нам на свете не осталось ведьм». Генная инженерия приписала бы себе обычный общественный сдвиг. Ведьмы и дьяволы нам больше не угрожают. Мы ничего не имеем против соседки – безобидной дамы, что выращивает лекарственные травы, против ее перегонного куба для отваров, черного кота и рыжих волос. Некогда мы привязали бы ее к столбу и сожгли, а нынче для нас оскорбительны лишь педики.
Мы, правоверные католики, даже не вздрогнем от небольшого хирургического вмешательства. Однажды мы уже сделали такую ошибку. В 1936-м, когда католическое руководство вступило в сговор с нацистами, Гитлеру не нравилась идея Концентрационных Лагерей. Он ратовал за принудительную стерилизацию «носителей наследственных болезней». Однако его советник, кардинал Фаульхабер, не согласился. «С точки зрения Церкви, герр Канцлер, Государству вовсе не запрещается из соображений безопасности и нравственности изолировать этот сброд от общества. Но вместо физического увечья следовало бы испробовать иные меры защиты. И мера такая имеется: интернирование людей с
