доступные пробы, зафиксировала инфракрасное смещение. Чтобы не изжарить своего посланца в плотной турбулентной атмосфере гигантской планеты и не стереть его в мокрое пятно при приземлении, марсиане оснастили спускаемый аппарат необходимыми несущими лопастями, фиксированными и подвижными крыльями, тормозными парашютами. Для увеличения вероятности выживания Ван погрузился в ванну с вязкой жидкостью типа геля и приготовился к любому исходу.

Он вылез из своего лишь слегка обугленного корабля, удачно опустившегося среди обширных каноловых полей южной Манитобы, и увидел множество бледно– и гладкокожих людей, некоторых в комбинезонах биологической защиты, не слишком отличающихся от марсианских. Сердце Вана усиленно колотилось, тело казалось свинцовым в ужасающей земной гравитации, лёгкие с трудом втягивали густой воздух. Бледнолицые быстро погрузили его в вонючую четырёхколесную самодвижущуюся повозку и увезли лечить.

Следующий месяц он провёл в пластмассовом пузыре барокамеры в Центре ветеринарных заболеваний министерства сельского хозяйства США на Плам-Айленд, у берега Лонг- Айленда. За это время он практически овладел знакомым ему лишь по древним документам языком, пытаясь объясняться с мрачными или испуганными бледнолицыми. Это время оставило у него в памяти неприятный осадок. Земляне оказались какими-то хрупкими, несуразными созданиями, по древним изображениям он представлял их куда более ладными. Многие были бледны, как призраки, напоминали ему сказки янтарного месяца, которыми дети на Марсе пугали друг друга. Так и казалось, что одно из этих белых пугал вдруг выпрыгнет из-под кровати и, на манер Хульда из Фрайи, потребует у него на память руку или ногу. Сны этого периода часто заставляли его просыпаться в испуге.

Объясниться ему с бледнолицыми всё же удалось, и очень скоро к нему зачастили другие белые, мужчины и женщины, занимавшие в иерархии землян куда более высокое положение и куда более приветливые. Ван Нго Вен старался как можно лучше усвоить запутанные протокольные манеры древней культуры и терпеливо ждал момента, когда он сможет, наконец, передать предложение, с которым он прилетел, одолев сложный и опасный путь между двумя человеческими мирами.

— Джейсон, — взмолился я, когда он дошёл примерно до этого момента в своём повествовании, — погоди. Пожалуйста.

— У тебя вопрос, Тайлер?

— Нет. Просто… слишком много информации, не переварить.

— Но всё понятно? Я ведь собираюсь повторить эту историю ещё не раз и хочу, чтобы она звучала складно.

— Звучит складно, хорошо звучит, логично, последовательно. А кому ты её собираешься рассказывать?

— Всем и каждому. Журналистам.

— Я не хочу больше оставаться секретом, — сказал Ван Нго Вен. — Я ведь прибыл не прятаться. У меня есть что сказать. — Он открыл бутылку воды. — Мне кажется, вам следует глотнуть воды, Тайлер Дюпре.

Я взял у него бутылку и в два глотка выпил половину.

— Итак, мы теперь побратимы по воде? — спросил я его.

Марсианин меня не понял, но Джейсон звучно рассмеялся.

Иной раз невозможно растолковать тупой нелепый поворот в развитии событий. Где-то расширяется Солнце, вспыхивают и гаснут звёзды, на мёртвой планете зарождается и развивается цивилизация, превосходящая в своём развитии нашу. Ближе к дому правительства летят на помойку, за ними туда же следуют те, кто их сбросил. Мутируют, сливаются — а чаще разделяются — религии, идеологии, философии. Трещит и крошится старый мир, на развалинах растёт новое, назвать которое новым не поворачивается язык. Срываем любовь, не дав ей созреть, и приправляем её специями, чтобы сделать вкуснее. Молли Сиграм меня, можно сказать, любила. Потому что я под руку подвернулся. Ну и что? Лето подходило к концу, а виды на урожай не вырисовывались.

Давно почившее «Новое царство» казалось теперь одновременно пророческим и бесконечно старомодным. Его робкое восстание против традиционных церквей казалось мелкой сыпью в сравнении с вулканическими фурункулами сменивших его движений. Вместо прежних сообществ неупорядоченных половых сношений, ханжески прикрывавшихся священными хоругвями, возникли вызывающе дионисийские культы, лишённые декоративной набожности «Нового царства». Там не притворялись, что не существует ревности, там не только её признавали, но и обставляли ритуалом. Обиженный пренебрежением любовник прибегал к сорок пятому калибру — в упор — и возлагал на труп коварной изменницы алую розу. Бичи бед и злосчастий конца времён подтягивались под елизаветинскую драму, страшный суд сводился к комедии масок, к фарсу.

Саймон Таунсенд, родись он десятью годами позже, вполне мог бы вписаться в один из этих вертепов духовности а-ля Квентин Тарантино. Однако падение «Нового царства» лишило его иллюзий и заставило возжелать чего-нибудь попроще. Диана всё ещё звонила мне время от времени, примерно раз в месяц, при благоприятной обстановке и всегда тайком от своего благоверного или в его отсутствие. Иногда сообщала свои новости, чаще напоминала о себе, шуровала тлеющие угли остывающей памяти, чтобы согреться. Очевидно, не хватало тепла домашнего очага, хотя финансовое положение семейства Таунсендов улучшилось. Саймон теперь обслуживал «Иорданский табернакл», их скромное независимое молельное заведение, на полную ставку; Диана подрабатывала там же, сновала между церковью и своей квартирой, а иногда убегала в местную библиотеку почитать книгу или ознакомиться с газетами. Современные книги, текущие события — Саймон этого не одобрял. «Иорданский табернакл» — церковь высвобождения, наставлял он Диану. Прихожанам рекомендуют не включать телевизоры, избегать книг, газет и иной эфемерности мирской псевдокультуры. Иначе застанет тебя Царствие Небесное врасплох, нечистым.

Диана этих принципов не проповедовала — меня, во всяком случае, убеждать не пыталась, — однако уступала своему наставнику, не подвергала сомнению его поучений. Иногда мне этот бред надоедал.

— Диана, — не выдержал я однажды. — Неужели ты веришь в эту перебздень?

— Ты о чём, Тайлер?

— Не включай телевизор, не держи дома книг, гипотетики — посланцы Царства Божия… Всё это дерьмо, и место ему в ж… — Я, должно быть, в тот вечер перебрал, одолел лишнюю бутылочку пивка.

— Саймон в это верит.

— Мне на Саймона большую кучу.

— Саймон более крепок в вере, чем я. Я завидую ему. Понимаю, что сказанное им звучит… Ну, «Выкинь книги в помойку» и всё такое… Звучит, как будто он груб, заносчив, мнит о себе… Но это не так. На самом деле это кротость, акт отречения, повиновения, правда. Саймон отдаётся Богу так, как я не в состоянии.

— Ых-х, счастливчик…

— Да, счастливый. Тебе этого не понять, но он такой умиротворённый… Он нашёл в «Иордане» баланс душевного равновесия. Он может глядеть на «Спин» и улыбаться, потому что знает: он спасён.

— А ты? Тоже спасена, или он тебя спасёт своей верой? В карман прихватит?

Она долго молчала:

— Хотела бы я знать ответ на этот вопрос. Хотела бы. Я и правда иногда думаю, что веры Саймона хватит на двоих. Что его вера достаточно сильна, чтобы и на меня хватило. У него ангельское терпение. Единственное, из-за чего мы спорим, это дети. Саймон хочет детей. Церковь это поощряет. Я понимаю, но денег нет, да и… мир такой неспокойный, что нас ждёт?

— Ну, это не то решение, где он может на тебя давить.

— Да он и не давит. «Вручи это в руки Господа, — говорит он. — Господь знает, что лучше».

— Но ты, конечно, слишком умная, чтобы ему поверить. Ты ведь вообще у нас умнее всех.

— Я? О, Тайлер… Надеюсь, что нет. Очень надеюсь.

Если пристать с религиозной пропагандой к Молли, она пошлёт вас «вместе с вашим …ным Богом» в анальное отверстие. «Всяка баба за себя» — вот её принцип. «Особенно если учесть, что мир расклеился, что никто из нас и до пятидесяти не дотянет, — добавляет она. — Я не собираюсь остаток жизни протирать пол коленями».

Молли дама крутая по характеру, по воспитанию и по жизненному опыту. Её родители держали молочную ферму и потратили десять лет на тяжбу с нефтяной компанией, соседствующей с их землями и отравлявшей всю округу ядовитыми отходами. Завершилось дело полюбовным соглашением. Фирма выкупила их ранчо за сумму, достаточную для обеспечения приличной пенсии и образования для дочери. Молли не забыла этих дрязг и желчно замечала, что от такой жизни даже «у ангела жопа в кровь сотрётся».

Изменения социального ландшафта её не удивляли. Однажды вечером мы с нею сидели перед телевизором, смотрели репортаж о стокгольмских бунтах. Толпа рыбаков и религиозных радикалов швыряла камни в окна и жгла автомобили, полиция поливала их сверху, с вертолётов, каким-то клеем, так что Гамластан в итоге выглядел, как будто его заблевал пьяный Годзилла. У меня вырвалось довольно-таки дурацкое замечание относительно того, как плохо ведут себя люди, когда они испуганы. Молли усмехнулась:

— Похоже, Тайлер, ты этой швали чуть ли не сочувствуешь.

— Я этого не говорил, Молли.

— «Спин» гонит их швырять камни в свой парламент? Потому что они обсикались от испуга?

— Я не говорю, что это извинение. Но это мотив. Они потеряли будущее. Они полагают, что обречены.

— Правильно полагают. Они обречены на смерть. А кто не обречён? Я умру, ты умрёшь, все умрут. Ну и что? Когда было иначе?

— Мы смертны, но раньше у нас было утешение, что род человеческий нас переживёт.

— Не вижу, чем тут утешаться. Кроме того, биологические виды так же смертны, как и отдельные особи. Единственное, что изменилось, — исчезла перспектива отдалённого будущего. Нам предоставлена возможность сценической кончины через несколько лет. Да и это ещё вилами по воде писано. Может, мы для чего-нибудь ещё гипотетикам понадобимся, промаринуют ещё с десяток лет.

— Тебя это не пугает?

— Конечно, пугает. Меня всё пугает. Но это не причина для убийства. — Она ткнула пальцем в экран, где кто-то запустил гранату в здание риксдага. — Тупые животные. Чего они достигнут? Гормоны играют. Чисто обезьяны.

— Хочешь сказать, что на тебя это всё не действует.

Она засмеялась:

— Нет. На тебя действует, но не на меня. Твой стиль.

— Да ну?

Она тряхнула головой и уставилась на меня почти вызывающе:

— Ты такой лихой, когда о «Спине» заливаешься. И такой же с Лоутонами. Они тобой пользуются, когда не нужен, не замечают. А ты улыбаешься, как будто так и надо. — Она посмотрела, как я отреагирую.

Я упрямо не отреагировал никак.