свет.

— Что такое зодиакальный свет?

— Солнечный свет, отражённый поясом астероидов. Его иногда видно в очень ясные тёмные ночи. — Видно было, подумал я. И вообще, может, солнечная радиация уже испарила ледышки пояса астероидов. — Он поднимался над горизонтом, как туман от дыхания в мороз, далёкий, тонкий, рассеянный. Даже Диана увлеклась, слушала Джейсона внимательно. Тогда она ещё интересовалась подобными вещами, не считала, что это ерунда, что она слишком взрослая для этого. Ей нравилось, что он такой умный, она любила его за то, что он такой умный.

— Любила так же, как и их отец? На животик, прошу вас.

— Нет, не любовью собственника, не как своё имущество. Она восхищалась, выпучив глаза.

— Выпучив глаза?

— Ну… С расширенными глазами. Ветер тем временем усилился, и Джейсон включил фонарик и направил его вверх, осветил крону ближайшего тополя и обратил внимание Дианы на движение ветвей. — В голове возник образ Дианы в свободном свитере, как минимум на размер больше её фигуры. Руки спрятаны в вязаной шерсти, обращённые вверх глаза отражают свет фонарика, сияют, как две торжественные луны. — Большие, толстые ветви раскачивались медленно, степенно, маленькие дёргались гораздо чаще и быстрее. Джейсон объяснил, что это происходит потому, что у каждой ветки своя резонансная частота, «собственный резонанс», — сказал он. Как будто своя музыкальная нота — тоже его сравнение. И действительно, звучание дерева можно было сравнить с музыкой, для человеческого уха слишком низкочастотной. Ствол пел вообще неслышным для нас сверхнизким басом, ветки и сучья — баритоны и теноры, свежие побеги — пикколо. Джейсон сказал, что всё это можно изложить чисто математически, числами, рассчитать каждую частоту, начиная с самого маленького дрожащего листика, наложить расчёты на расчёты, вычислить всю систему…

— Вы прекрасно это описали.

— У Джейсона получалось куда лучше. Он, можно сказать, влюбился в окружающий мир с самого детства. Или в структуру мира, его строение. В его музыку. Ай!

— Прошу прощения. А Диана влюбилась в Джейсона.

— Влюбилась в то, что она его сестра. Можно сказать, что она гордилась братом.

— А вы влюбились в то, что вы его друг.

— Пожалуй, да.

— И в Диану.

— Да.

— А она в вас.

— Возможно. Надеюсь.

— И что же, если можно такое спросить, у вас не заладилось?

— А почему вы думаете, что что-то не заладилось?

— Вас и сейчас связывает любовь, обоих. Но не так, как пару, прожившую вместе многие годы. Что-то вас разделило. Извините, я понимаю, что вопрос мой в высшей степени нескромен.

Да, что-то нас разделило. Многое нас разделяло. Наиболее очевидный виновник — «Спин». Её «Спин» устрашил безмерно, причин этого я так до конца и не уяснил. Как будто он отвергал самые основы её существования. Что составляло для неё основы жизни? Её упорядоченность: друзья, семья, работа — некая осязаемость вещей и явлений в семье, в «большом доме»; хоть уже и хрупкая, более желаемая, чем реальная.

«Большой дом» предал её, в конце концов, и Джейсон «предал» её. Привлекавшие его научные идеи, поначалу казавшиеся ей интересными игрушками-безделушками, милыми подарками — гармония Ньютона и Эвклида, — становились всё более странными и пугающими. Выводы Планка, превращающие реальные вещи чёрт знает во что, треугольники Лобачевского с суммой углов больше ста восьмидесяти градусов, запечатанные сами в себе немыслимой собственной плотностью чёрные дыры, в которых не действовали причинно- следственные зависимости; Вселенная, не просто расширяющаяся, но ускоренно стремящаяся к собственной гибели… Однажды, когда Святой Августин ещё не умер, она мне сказала, что, гладя собаку, хочет ощущать её тепло, шероховатость её шерсти, чувствовать её жизнь, а не считать её пульс или обдумывать гигантские промежутки, разделяющие атомы и электроны составляющей её материи. Она хотела, чтобы Сент-Дог был самим собою, был единым целым, а не суммой каких-то кошмарных составляющих, не мимолётным «Энифеноменом», побочным явлением бытия третьей планеты захолустной звезды, умирающей на краю одной из бессчётных галактик. Мало в её жизни выпало моментов истинной тёплой привязанности, любви, и каждое такое мгновение ей хотелось сохранить в небесах, защитить от холода чуждой Вселенной.

Внезапно нагрянувший «Спин» казался ей мстительным ударом мира Джейсона, ещё более чувствительным из-за одержимости брата этим миром. Очевидно, во Вселенной существовала разумная жизнь, столь же очевидно, жизнь эта совершенно не походила на нашу. Неизмеримо мощная, безмерно терпеливая, начисто безразличная к ужасу, внушаемому ею нашему миру. Думая о гипотетиках, можно было представить себе сверхинтеллектуальных роботов или какие-то бесчувственные сгустки энергии, но никоим образом не прикосновение руки, не поцелуй, не тепло постели, не шёпот утешения…

Поэтому Диана ненавидела «Спин» глубоко и жгуче. Мне кажется, что именно эта ненависть привела её к Саймону Таунсенду и «Новому царству», в идеологии которого «Спин» — событие хотя и священное, однако подчинённого характера; крупное, однако не большего значения, нежели Господь Авраама; пугающее, но не настолько шокирующее, сколь распятый Спаситель, гроб опустевший…

Кое-что из этого я изложил Ине.

— Конечно, я далека от христианства, — сказала она. — Я даже и к исламу не ближе, если верить нашему местному начальству. Безнадёжно испорчена безбожным Западом, вот как меня заклеймили. Но в исламе тоже наблюдались такого рода движения. Пошли толки об имаме Мехди и ад-Даджале, о Яджудже и Маджудже, выпивших море Галилейское. Такого рода толки легче понять, простым душам они кажутся осмысленнее. Я, кстати, закончила. — Закончила она моё омовение обскребанием ступней. — Вы с самого начала увидели всё это в Диане?

Видел ли я? Понимал ли? Пожалуй, чувствовал что-то, угадывал, но знать, понимать — нет, этого я не смог бы утверждать.

— Тогда, может, марсианское средство не обманет ваших ожиданий, — сказала Ина, уже выходя с посудиной нержавеющей стали, набором скребков и губок, оставляя меня, погружённого в размышления, во тьме ночи.

Клинику ибу Ины соединяли с внешний миром три двери. Однажды, когда последний пациент с перевязанным пальцем отправился домой, она устроила мне экскурсию, показала все помещения.

— Получается, что это дело всей моей жизни, — сказала она. — Немного, конечно. Но здешним людям нужно что-то поближе, чем больница в Паданге, тем более что добраться туда не всегда удается, дороги ненадёжны.

Через главный, передний, «парадный» вход в клинику попадали пациенты.

Перед задней дверью, тяжёлой, прочной, обитой стальным листом, на утрамбованной грунтовой площадке, ибу Ина оставляла свой автомобильчик на топливной ячейке. Она использовала эту дверь, когда входила в клинику утром и покидала её вечером.

Задняя дверь находилась рядом с моей каморкой, и я скоро привык к звяканью ключей в замке вскоре после первого призыва к утренней молитве, доносившегося из деревенской мечети в четверти мили.

Третья дверь — боковая, к ней вёл короткий коридор, в котором находился туалет и рядком стояли шкафы с различного рода имуществом. Через эту дверь Ина принимала поставки. Этой дверью обычно пользовался Эн.

Эн в общих чертах соответствовал описанию, данному ему Иной. Застенчивый, но сообразительный, он явно обладал способностями для получения медицинского образования, о котором же всерьёз мечтал, несмотря на своё зелёное детство. Небогатые родители не смогли бы оплатить его обучение, но, получив стипендию и с успехом пройдя начальный курс в университете Паданга, он обеспечил бы себе возможность для продолжения образования.

— А там… Кто знает? К тому времени деревне уже нужен будет другой доктор, — рассуждала ибу Ина. — Я тоже прошла такой путь.

— Думаете, он вернётся, чтобы работать здесь?

— Вполне вероятно. Мы покидаем родные места и возвращаемся в них. — Она пожала плечами, как будто таков естественный порядок вещей. Минанг называют это рантау — традицией отправки молодых людей в широкий мир. Такова традиция адата, привычная и обязательная. Адат, как и консервативный ислам, в последние тридцать лет модернизации покачнулся, но отнюдь не утратил своего значения полностью.

Эн, соответственно указанию Ины, не беспокоил меня, но постепенно перестал бояться. С разрешения Ины он приносил еду и учил меня названиям местных блюд, одновременно оттачивая свой английский. Разваренная рисовая каша — силомак; курица с пряностями — зингганг айям… Когда я его благодарил, он восклицал:

— Добро пожаловать! — и улыбался, выставляя на обозрение ослепительно-белые, поросшие абы как зубы. Ина говорила, что неоднократно пыталась уговорить родителей Эна поставить сыну зубные скобки.

Сама Ина жила в небольшом домишке с родственниками, хотя то и дело ночевала в клинике, в своём кабинете, где удобств не больше, чем в моей каморке. Когда семейный долг призывал её, она после вечернего измерения температуры и осмотра снабжала меня пищей и водой и на всякий случай вручала пейджер. И я оставался один до момента, когда на следующее утро снова слышал звяканье ключей на цепочке.

Но однажды ночью я вывалился из запутанного суматошного сна под шум, доносившийся от боковой двери. Кто-то вертел ручку, пытаясь открыть. Не Ина. Не та дверь, не тот час. На моих часах полночь, начало самой глубокой части ночи, когда пара-другая местных жителей ещё, конечно, не оставили варунги; автомобили ещё проносятся по сквозной дороге, грузовики везут грузы к раннему часу в дальнюю деса. Не исключено, конечно, что какой-нибудь пациент с чем-нибудь срочным надеется застать целительницу в неурочный час. Или обалдевший наркоман стремится добраться до своего зелья.

Пришедший перестал вертеть и дергать ручку.

Я тихонько поднялся, натянул джинсы и футболку. В клинике темно, в моей камере темно, свет сочится лишь от Луны… Которую вдруг что-то заслонило.

Я поднял голову к окошку и увидел силуэт головы Эна, похожей на летающую тарелку.

— Пак Тайлер! — прошептал он возбуждённо.

— Эн! Ну и напугал ты меня. — Страх и вправду чуть не смёл меня с ног. Я даже опёрся о стенку.

— Впустите меня!

Босиком я дошлёпал до двери и отодвинул задвижку.

В коридор ворвался тёплый и влажный ветер, за ним Эн.

— Где ибу Ина? Я к ней, срочно, срочно!

— Её здесь нет, Эн. Что стряслось?

Он видимо расстроился. Поправил пальцем очки:

— Но мне надо к ней.