я спросил, не войдёт ли она внутрь.

— Нет. Не стоит. Я уже не раз с ней прощалась. Побуду на свежем воздухе, где не пахнет дезинфекцией. Покурю с санитарами у приёмного покоя, у каталок. Зайдёшь за мной туда?

Я пообещал.

Мать оставалась без сознания, на искусственном дыхании. Меха аппарата посвистывали, грудная клетка матери расширялась и опадала. Голова её поседела почти полностью. Я погладил её по щеке, но она не реагировала.

Повинуясь совершенно неуместному здесь врачебному рефлексу, я приподнял одно из её век, должно быть, чтобы проверить реакцию зрачка. Глаз, однако, сильно пострадал от кровоизлияния при ударе. Я увидел залитое кровью, красное, как спелый томат, глазное яблоко.

По дороге домой Кэрол пригласила меня на ужин, но я отказался, объяснив, что справлюсь сам.

— В кухне у матери, конечно, есть кое-какие запасы, но если передумаешь, мы будем тебе рады. Конечно, без твоей мамы там уже нет прежнего порядка, но приличная спаленка для тебя, конечно, нашлась бы.

Я поблагодарил, но сказал, что хотел бы побыть в доме детства.

— Ну смотри. Передумаешь — приходи без церемоний. — Она смотрела на маленький дом через газон, как будто не видела его десять лет. — Ключ-то у тебя с собой?

— Да, всё ещё с собой.

— Ну что ж… В общем, как хочешь. В больнице наши телефоны есть, если что.

Кэрол обняла меня ещё раз и направилась вверх по ступеням с решительностью, если не рьяностью, показывающей, что она слишком долго оттягивала сегодняшнюю выпивку.

Я пересёк побуревший от зимних холодов газон и вошёл в дом матери. Конечно же, её дом в большей степени, чем мой, хотя следы моего присутствия не исчезли. Уезжая в университет, я оголил комнату, забрал всё, что мне тогда казалось важным. Мать, однако, поддерживала в порядке мою постель и заполнила зияния на сосновых полках и подоконнике цветочными горшками. В её отсутствие цветы быстро пересыхали, я полил их. Везде всё чисто, аккуратно. Диана как-то назвала манеру моей матери вести хозяйство «пропорциональной», что означало поддержание порядка без одержимости. Я зашёл в гостиную, в кухню, заглянул в её спальню. Не всё непременно на месте, но для всего определено место.

С наступлением темноты я задёрнул шторы и везде включил свет. Мать такого излишества, конечно, себе не позволила бы, но я как будто бросал вызов смерти. Подумал, заметила ли эту иллюминацию Кэрол, и, если заметила, успокоили ли её освещённые окна маленького домика или встревожили.

И-Ди вернулся домой около девяти вечера и снизошёл до визита ко мне. Постучал в дверь, выразил соболезнование. Его сшитый по мерке костюм помялся в дневной суматохе, да и сам он выглядел каким-то сникшим в ярком свете фонаря над крыльцом. Он неосознанно хлопал по карманам пиджака и брюк, как будто что-то порывался найти или просто не знал, куда девать руки.

Его соболезнование было явно преждевременным, ведь мать ещё не умерла. Но он её уже списал. А ведь она ещё дышала или, по крайней мере, перерабатывала нагнетаемый ей в лёгкие кислород, одна в палате университетской клиники.

— Спасибо за сочувствие, мистер Лоутон.

— Бог мой, Тайлер, зови меня просто И-Ди. Меня все так зовут. Джейсон сказал, что ты там, во Флориде, отлично справляешься.

— Пациенты пока, кажется, довольны.

— Вот и отлично. Любой вклад ценен, и малый, и великий. Слушай, это Кэрол тебя сюда сослала? У нас в доме гостевые спальни готовы, если хочешь.

— Спасибо, мне здесь удобно.

— О’кей. Понимаю. Если что — не стесняйся.

Он зашагал обратно по зимнему газону. В прессе и в семье Лоутонов носились с гениальностью Джейсона, но я понимал, что И-Ди тоже мог бы претендовать на нечто подобное. Своё инженерное образование и деловые способности он вложил в динамично развивавшееся предприятие, верно оценивал обстановку и быстро реагировал на её изменение. Он выпускал стратостаты, продавал частоты и диапазоны, когда «Америком» и AT&Т ещё косились на «Спин», как перепуганные котята. Не хватало же ему не интеллекта Джейсона, но присущего Джейсону любопытства к физике Вселенной, джейсоновского чувства юмора и, может быть, джейсоновского налёта человечности.

Я снова остался один, дома и не дома. Усевшись на диван, подивился, как мало изменилась комната. Рано или поздно мне предстоит распорядиться содержимым этого дома, к чему я, честно говоря, оказался неподготовленным. Задача более сложная, более неестественная, чем терраформинг Марса. Возможно, из-за того, что я обдумывал эту деконструктивную задачу, мне и бросилось в глаза зияние на верхней полке этажерки возле телевизора.

Заметил я это потому, что, насколько я знал, за все годы моего проживания в малом доме пыль с верхней полки стряхивалась весьма нерегулярно. Верхняя полка представляла собою чердак жизни матери. Я мог бы перечесть по порядку всё, что там стояло, с закрытыми глазами: классные альбомы школьных лет (средняя школа Мартелла в Бингеме, Мэн, 1975– 1978 годы), зачётка из Беркли 1982 года, массивный нефритовый упор для книг в виде фигуры Будды, диплом матери в пластиковой рамке, коричневая папка-гармошка, в которой хранились её свидетельство о рождении, паспорт, налоговые документы и подпёртые вторым зелёным Буддой три обшарпанные обувные картонки «Нью баланс» с надписями: «Школа»: «Маркус» и «Разное».

Но в тот день второй Будда удивлённо застыл в непривычном для себя положении, а коробка с надписью «Школа» отсутствовала. Я подумал, что мать сама сняла эту коробку, хотя нигде в доме её не заметил. В моём присутствии она довольно часто открывала лишь одну коробку, с надписью «Разное». В ней хранились корешки билетов и программки концертов, пожелтевшие вырезки из газет, включая некрологи её родителей, сувенирный значок в виде шхуны «Блюноуз» — память о медовом месяце в канадской Новой Шотландии; спичечные книжечки из ресторанов и гостиниц, ювелирные побрякушки, свидетельство о крещении, даже мой Младенческий локон в вощанке, заколотой булавкой.

Я снял с полки другую коробку, с надписью «Маркус». Я никогда не проявлял особого любопытства к отцу, а мать мало что о нём рассказывала, в основном в общих словах. Красавец, инженер, любитель джаза и коллекционер джазовых записей, лучший друг И-Ди по колледжу, но — увы! — большой любитель спиртного и жертва своей наклонности к езде в подпитии на высокой скорости. Из-за этого он и погиб, возвращаясь домой после визита к производителю электроники в Мильпитас. В коробке оказалась пачка писем в конвертах плотной бумаги, надписанных чётким, аккуратным почерком и адресованных Белинде Саттон — девичья фамилия матери — в Беркли, далее адрес я не разбирал.

Я вынул одно из писем, развернул листок пожелтевшей бумаги.

Лист оказался нелинованным, но строчки бежали ровно, параллельно одна другой.

Дальше я читать не стал, сложил лист и засунул его в старый конверт; закрыл коробку и вернул её на полку.

Утром в дверь постучали. Я открыл, полагая, что увижу Кэрол или какую-нибудь из её горничных. Но за дверью оказалась не Кэрол. За дверью оказалась Диана. Диана в длинной, до пят, тёмно-синей юбке и закрытой блузе с высоким воротом. Она стояла, сложив руки под грудью, сверкала глазами.

— Мне так жалко её, Тай, так жалко… Я как узнала, сразу сорвалась с места.

Но она опоздала. Десятью минутами раньше позвонили из больницы. Белинда Дюпре умерла, не приходя в сознание.

Во время службы И-Ди сказал несколько слов, но как-то скомкано и не по делу. Я тоже что-то сказал, Диана выступила весьма прочувствованно. Кэрол тоже собиралась выступить, но не то её слёзы душили, не то алкоголь — она не смогла даже с места подняться.

Конечно, Диана говорила из глубины души, искренне и трогательно. Она рассказывала о дарах, которые мать моя доставляла им на дом через газон, как будто гуманитарную помощь из далёкой богатой страны, из страны доброты. Её слова меня растрогали. Все остальные словеса и действия церемонии остались у меня в памяти как что-то механическое, как будто заводные куклы отбивали однообразные поклоны. Выскакивали полузнакомые лица, кто-то что-то бормотал, я благодарил и улыбался, благодарил и улыбался, пока не приспело время идти на кладбище.

И-Ди устроил после похорон приём в «большом доме». Там мне выражали соболезнование его коллеги и партнёры. Этих людей я не знал совершенно, но некоторые из них встречались с моим отцом. Штат прислуги, хорошо знакомый с матерью, сочувствовал мне более живо и искренне переживал её кончину.

Обслуга сновала между гостями с серебряными подносами, уставленными бокалами, и я выпил больше, чем следовало. Диана, наконец, забеспокоилась и оттащила меня в сторонку от очередного кругового возлияния.

— Тебе нужно подышать свежим воздухом.

— Там холодно.

— Ты уже свою норму выпил, Тай. Продолжишь — потеряешь над собой контроль. Выйдем на минутку.

И мы вышли на газон. На бурый зимний газон. Туда, откуда мы почти двадцать лет назад следили за небом, когда угасли звёзды. Обошли «большой дом» медленным прогулочным шагом, не обращая внимания на резкий мартовский ветер и на ледок, всё ещё затягивавший затенённые уголки двора и дома.

Все очевидности мы уже обговорили: моя работа в Сиэтле, переезд во Флориду, медчасть «Перигелиона»; её жизнь с Саймоном, отход от «Нового царства» и обращение к более ортодоксальному курсу, ожидание Царства Божия с трепетом и в самоотречении. Как же, «мяса не едим, искусственных волокон не носим» — её признания. Я топал рядом, ощущая в собственном дыхании запах сандвичей с ветчиной, облачённый в одежду с непременным процентажем усиливающего ткань полиэстера. Внешне она не слишком изменилась, но похудела. Может быть, больше похудела, чем необходимо для здоровья. Линия челюсти резко выделялась на фоне туго обтягивающего шею воротника.

Несмотря на подпитие, я достаточно трезво соображал, чтобы поблагодарить её за заботу о моём поведении.

— Знаешь, мне тоже нужно было оттуда уйти, — призналась она. — Вся эта публика, которую созвал И-Ди… Никто из них твою мать, по сути, не знал. Ни один из них. У них там толк идёт о счетах, суммах, тоннаже. Деловые господа!

— Может, в понимании И-Ди это лучший способ почтить кого угодно. Спи, мол, спокойно, дорогой товарищ, мы продолжим твоё дело. Своего рода прощальный салют из боевого оружия. Как над могилой усопшей политической шишки.

— Ну ты и истолковал!

— Ты всё ещё на него злишься? — и даже по пустякам, добавил я про себя.

— На папашу-то? Ещё как! Хотя, конечно, можно было бы проявить милосердие и помиловать его. По твоему примеру.

— Мне его простить легче. Передо мной он не так виноват, он не отец мне.

Эта фраза не несла никакой «особенной» нагрузки, но впечатление от сказанного мне Джейсоном не так давно ещё не выветрилось, и в процессе её произнесения я почувствовал, что язык мой цепенеет, и я краснею. Диана удивлённо уставилась на меня, потом глаза её расширились до отведённых природой пределов, лицо выразило гнев и растерянность. Эмоции ясно читались на её физиономии далее в свете удалённого от нас внешнего фонаря у входа.

— Ты говорил с Джейсоном, — отчеканила она ледяным тоном.