ней находится привлекательное, молодое, полунагое мужское тело в полной боевой готовности. Бебино лицо озарила мечтательная улыбка. Она прижалась к горке, обложенной мягкой губкой, и лизнула ароматную мыльную пену. Ее тело горело от ожидания. Парень, массируя Бебу, двигался вокруг стола, и теперь он снова оказался перед Бебиной головой, стараясь половчее подобраться к ее затылку. Сквозь приспущенные веки Беба видела гладкие мышцы его живота. Вздернутая, как шатер, часть шаровар оставалась в таком же напряжении. «Фу! Я прямо какой-то Густав Ашенбах[22] женского пола!» — стыдила себя в мыслях Беба.
Здесь, может быть, будет уместно сказать, что Беба, которая считала себя глупой и которую ближайшее окружение особо не стремилось в этом разуверить, тем не менее очень часто прибегала к сравнениям, свойственным скорее интеллектуалам, при этом не отдавая себе отчета в том, откуда у нее те или иные знания.
Как бы то ни было, наше дело — идти дальше.
Руки парня застыли…
— Соседка?! — изумился он.
— Так ты тоже наш?! — изумилась Беба.
— Наш, ясное дело, какой же еще, как не наш, а ты что подумала?
— Что ты турок! — сказала Беба, хотя на самом деле она предполагала, что парень просто переодетый чех.
— Какой еще турок, побойся Аллаха, я босниец!
— Откуда?
— Чем же ты здесь занимаешься?
— Массирую, дорогая. Сама видишь.
— Я имела в виду, как тебя сюда занесло?
— Беженец.
— Давно?
— Незадолго до «Бури» и Дейтона…
— И сколько ты уже здесь? Двенадцать лет?
— Да, так примерно…
— А тебе самому-то сколько?
— Двадцать девять. Но давай все-таки я тебя дальше буду массировать, или как?
— Не знаю, мне как-то неловко. Я тебе в матери гожусь, — сказала Беба и попыталась приподняться со своей горки. Парень подскочил, чтобы ей помочь.
— Что тут может быть неловко, дорогая?! Какие только тела не прошли через мои руки за то время, как я здесь работаю. А кроме того, мы свои люди.
— Да, но все-таки, — смущенно бормотала Беба.
Беба кое-как приподнялась и села на столе, но ее грудь застряла в горке и так там и осталась. Глядя на Бебу, сидящую в облаке мыльной пены, с приспособлением, из которого как два арбуза высовывалась ее грудь, парень расхохотался, очень дружелюбно. Поняв, в каком глупом положении она оказалась, расхохоталась и Беба. От этого во все стороны полетели клочья мыльной пены.
— Э-э, дорогая, ты сейчас прямо копия снежного человека! — сказал парень, борясь со смехом.
Он помог Бебе освободиться от горки для груди и принес ей махровый халат. Закутавшись в белый махровый халат, Беба полотенцем вытирала с лица пену.
— Хошь, курнем? — спросил парень с характерным мягким «ш».
— Что?!
— Хошь, закурим по одной?
— Здесь?!
— Хошь-курнем-мы-вдвоем?
— Ну, давай.
— Я здесь царь и бог, дорогая, никто мне не указ. Да и какой я Сулейман, если вокруг меня не пахнет табачным дымом, как считаешь?
Беба и парень закурили.
— Э-э, дорогая, я так не смеялся уже лет сто, не меньше! — сказал дружелюбно парень.
— Даа, Сулейман мой, Сулейман, — весело вздохнула Беба.
— Я не Сулейман!
— А кто же ты?
— Мевлудин.
— Мусульманин?
— Да какой я мусульманин, дорогая! Я как наша бывшая Югославия, как боснийский горшок, — во мне всего помаленьку. Папаша мой босниец, а мама наполовину хорватка, наполовину словенка. В роду нашем кого только не было: черногорцы, сербы, македонцы, чехи… Одна моя прабабка была чешка.
— Э-э, Мевлудин.
— Для тебя я просто Мевло. А здесь меня называют пан Мевличка. Сулейман — это мое коммерческое имя. Эти чехи нарядили меня в шаровары, говорят, пусть будет турецкий массаж, для туристов это просто супер. Что они понимают в турках? Это у нас турки на шее пятьсот лет просидели — не у них!
— Значит, ты здесь вроде как артист?
— Ну что ты, дорогая, какой артист! Я же курсы окончил по физиотерапии. Говорят, у меня золотые руки.
— Это да, действительно золотые, — сказала Беба серьезно.
— А толку-то что, — вздохнул парень и нахмурился.
— В каком смысле?
— Что толку от этого, когда с другим никак… Беба не знала, что и сказать. Насколько она успела заметить, с парнем все было в полном порядке. И даже более того.
— Этот мой, стоит у меня, как знамя полковое, а толку никакого, дорогая, ведь я холодный, как рыба. Он у меня как протез у инвалида. Что хочешь с ним делай, стучи по нему сколько хочешь, все бестолку.
— Погоди, о чем это ты?
— Так о торчке моем, дорогая, небось ты и сама уже заметила.
— Нееет, — солгала Беба.
— Это со мной после взрыва случилось. Снаряд рядом разорвался, сербский, мать их за ногу, и с того момента, как он разорвался, у меня все время стоит. Мои боснийцы смеются надо мной, тебе, говорят, Мевло, от войны одна выгода. Не только живым остался, но у тебя теперь стоит, как штык. Это мне-то от войны выгода — да я инвалидом стал!
Парень опустил голову. Беба краешком любопытного глаза отметила, что упомянутая часть тела в шароварах по-прежнему бодрствует.
— Сочувствую, — сказала она.
— Вот спрятался я здесь в эти шаровары, строю из себя турка и все жду, а вдруг выздоровею. Я уж и
