половинку за когти.

— Пусть дьявол закоптит меня! Проклятье!

— Полковник, прошу вас! Балан зашептал Варту:

— Полковник Простак несколько не в себе. Мы полагаем, что тут вся причина в печени, но кобчик уверяет, что он не выдержал постоянного напряжения, в котором ему приходится жить, чтобы соответствовать высоким принципам ее светлости. Он говорит, что ее светлость однажды обратилась к Полковнику с высоты своего положения в обществе, как кавалерист к пехотинцу, понимаете, и тому оставалось только зажмуриться, — голова пошла крутом. Так он с тех пор и не оправился.

— Капитан Балан, — произнесла сапсаниха, — шептаться невежливо. Мы продолжаем вступительные испытания нового офицера. Ваш черед, падре.

Бедный перепелятник, вид которого в последние несколько минут становился все более нервным, запунцовел и принялся лепетать какую-то путаную клятву, в коей упоминались ногавки, должики и клобучки. «Сею ногавкой, — слышал Варт, — наделяю тебя… любви, почета и повиновенья. — пока должик нас не разлучит.»

Но прежде чем падре добрался до конца этой клятвы, голос его сорвался, и он зарыдал.

— О, смилуйтесь, ваша светлость, я проявил небрежение и не сумел сохранить учебные пособия.

(«Учебные пособия — это кости и прочее, — объяснил Балан. — Ты ведь должен присягнуть на костях».)

— Вы не смогли сохранить учебные пособия? Но это первейший ваш долг — хранить учебные пособия.

— Я знаю.

— Что же вы с ними сделали?

Голос перепелятника треснул под тяжестью кощунственного признания:

— Я… я их съел, — и несчастный священник расплакался.

Никто ничего не сказал. Нарушение воинского долга было настолько ужасным, что слова утратили смысл. Все стояли на двух ногах, поворотив к преступнику незрячие головы. Ни слова осуждения. Только и слышно было, во все пятиминутное молчание, как всхлипывает и тихо-тихо икает невоздержный священнослужитель.

— Ну что же, — в конце концов произнесла сапсаниха, — придется отложить посвящение до завтра.

— С вашего разрешения, Мадам, — сказал Балин, — быть может, мы смогли бы произвести испытание нынче ночью? Насколько я понимаю, кандидат свободен в передвижениях, ибо я не слышал, чтобы его привязали.

Услышав об испытании, Варт внутренне содрогнулся и решил про себя, что Балин не получит завтра и перышка от Баланова воробья.

— Благодарю вас, Капитан Балин. Я как раз сама размышляла об этом.

Балин заткнулся.

— Кандидат, вы свободны?

— О да, Мадам, к вашим услугам: но испытание мне как-то не по душе.

— Таков порядок.

— Позвольте, позвольте, — задумчиво произнесла ее почетная светлость, — какое у нас было последнее испытание? Вы не припомните, Капитан Балан?

— Мое испытание, Мэм, — сказал дружелюбный дербник, — и оно состояло в том, чтобы провисеть в опутенках всю третью стражу.

— Раз он не привязан, он этого сделать не сможет.

— Вы бы могли немного его поклевать, Мэм, — произнес кобчик, — конечно, в разумных пределах.

— Отправьте его постоять рядом с Полковником Простаком, пока мы трижды не прозвоним в колокольца, — предложил второй дербник.

— О, нет, нет! — с мукой закричал из своего удаленного мрака полоумный полковник. — Не надо, ваша светлость. Умоляю вас, не делайте этого. Ведь я, ваша светлость, такой проклятущий подлец, что не могу отвечать за последствия. Пожалейте, ваша светлость, бедного мальчика, и не введите нас во искушение.

— Полковник, следите за собой. Это очень хорошее испытание.

— О Мадам, меня предупреждали, чтобы я не становился рядом с Полковником Простаком.

— Предупреждали? И кто же?

Бедный Варт уже понял, что ему осталось либо признаться в своей человеческой природе и не выведать больше ни единого их секрета, либо пройти через предстоящее испытание и обогатиться новыми знаниями. Трусом он быть не желал.

— Я встану рядом с Полковником, Мадам, — сказал Варт и тут же спохватился, что тон его оскорбителен.

Но сапсаниха оставила его тон без внимания.

— Вот и отлично, — сказала она. — Но прежде нам надлежит пропеть гимн. Ну-с, падре, если вы не съели и гимны вместе с пособиями, будьте любезны, просолируйте нам 23-й номер, только не Нынешний, а Старинный. Гимн Испытания.

— А вы, мистер Коб, — добавила она, обратясь к кобчику, — постарайтесь, чтобы вас было не очень слышно, вечно вы вверх забираете.

Соколы неподвижно стояли, облитые лунным светом, пока перепелятник отсчитывал: «Раз, два, три». Затем все их кривые и зубчатые клювы раскрылись под клобучками, и они грянули резким хором, и вот что они пропели:

Жизнь — это жертва и кровь, ну что ж, И не с этим сдюжит орлиный глаз. А поживе в утеху — хилая ложь: Timor Mortis — вот что бессилит нас.

Но Ногатые Звери только в Хватку и верят, Ибо плоть нечиста, а нога сильна. Слава сильному лорду, одинокому, гордому: Timor Mortis — вот что возносит нас.

Нерадивым — стыд, а бессильным — беда, Смерть трусливцу, не знающему, где присесть. Но для клюва и когтя крови хватит всегда: Timor Mortis — это мы сами и есть!

— Отменно, — сказала сапсаниха. — Капитан Балан, по-моему, вы немного съехали с верхнего «до». А теперь, кандидат, отправляйтесь и простойте вблизи отгородки Полковника Простака, пока мы не прозвоним в наши колокольчики трижды. По третьему звонку можете двигаться с какой вам угодно скоростью.

— Очень хорошо, Мадам, — сказал Варт, от негодования утративший всякий страх. Он легко взмахнул крыльями и уселся на самый краешек отгороженного насеста вблизи проволочной сети, за которой сидел Простак.

— Мальчик! — нездешним голосом крикнул Полковник. — Не приближайся ко мне, не надо. Увы, не искушайте злого духа проклятьем, тяготеющим над ним.

— Я не боюсь вас, сэр, — сказал Варт. — Не изводите себя, ибо ни с одним из нас никакого вреда не случится.

— Ничего себе, никакого вреда! О, уходи, пока еще не поздно. Во мне пробуждается извечное вожделенье.

— Не бойтесь, сэр. Им и звонить-то только три раза.

При этих словах рыцари опустили поджатые ноги и торжественно ими тряхнули. Первый сладостный перезвон заполнил кречатню.

— Мадам, Мадам! — вскричал терзаемый мукой Полковник. — Имейте жалость, имейте жалость к слабой плоти существа, над коим тяготеет проклятие. По ком звонит колокол, Мадам? Мне долго не продержаться.

— Мужайтесь, сэр, — мягко сказал Варт.

— Мужайтесь, сэр! Увы! Тому назад две ночи, как в полночь самую, в проулке, что юлит за церковью Святого Марка, я дюка повстречал: нес на плече он человечью ногу и выл, да жутко, страсть!

— Пустое, сэр, — сказал Варт.

— Какое там пустое! Говорит, я волк, говорит, всей-то и разницы, что у волка шкура наружу, а у меня, говорит, вовнутрь. Давай, раздери мою плоть и проверь. Мол, так вот просто сводит все концы удар