– Впрочем, с позволения суда я снимаю вопрос. Не будем ворошить давнюю историю. Ваша честь, может быть, нам всем пора подкрепиться?

– Давно пора, – говорит Ларрен. После показаний Реймонда он посерьезнел.

Уходя, Ларрен кидает взгляд на Реймонда. Тот словно прирос к стулу.

– Ну и что мы думаем о сегодняшнем заседании? – спрашивает Сэнди, протягивая руку к подносу с приправами. – Расти, попробуй подсоленную говядину с отварной кукурузой. Простое блюдо, но приготовлено на славу.

Утренние заседания нередко затягиваются, и Сэнди пропускает время ленча, хотя это не в его привычках. Цивилизованный человек должен есть в полдень, утверждает он.

Сегодня он пригласил меня позавтракать в его клубе на сорок шестом этаже «Башни Моргана», одного из самых высоких сооружений в округе. Отсюда хорошо видны изгиб реки и изломанный контур городских зданий. С телескопом можно, вероятно, разглядеть и мой дом в Ниринге.

Следовало бы ожидать, что мы сблизимся с Сэнди. Мне нравится этот человек, и мое уважение к его адвокатскому опыту растет с каждым днем. Но я бы не сказал, что мы стали друзьями. Может быть, потому, что я – его клиент, которого обвиняют ни много ни мало в убийстве. Впрочем, взгляд Алехандро Стерна на человеческую натуру достаточно широк, и я сомневаюсь, чтобы он проникся отвращением к человеку только потому, что он совершил какой-либо неблаговидный, даже ужасный поступок. Проблема, если таковая вообще существует, – это сам человек и наличие в нем сдерживающего начала. В профессиональной деятельности он очерчивает вокруг своей личности определенные границы, которые никому не дозволено переступать.

Сэнди женат тридцать лет. Его жену Клару я видел два раза. Трое их детей разъехались по разным городам. Дочь в будущем году закончит юридический факультет Колумбийского университета. Других близких людей у Сэнди мало, хотя он очень компанейский и к тому же превосходный рассказчик. Помню, много лет назад знакомый отца Барбары говорил, что Сэнди знает множество забавных еврейских анекдотов и с удовольствием рассказывает их на идише. Но, как и в делах, в частной жизни он держался на известном расстоянии от других. В сущности, я почти не знаю, что Сэнди думает, особенно обо мне.

– Могу сказать следующее, – отвечаю я, пробуя отварную кукурузу. – По-моему, все прошло замечательно. Допрос ты провел блестяще.

– Не преувеличивай, – Сэнди качает головой, но, как и любой хороший адвокат, он любит лесть.

Когда мы выходим из зала, нас окружает толпа репортеров, выражающих свое восхищение им.

– Если вдуматься, Реймонд сам себя топил. Я и не подозревал, что он такой тщеславный. Так или иначе, но бить в литавры преждевременно.

– Ты его просто в угол загнал.

– Похоже, что так, и он мне это припомнит.

– Тебя не удивило, что Ларрен явно прикрывал Реймонда?

– Ларрен никогда не скрывает своих симпатий. – Официант ставит нам очередные блюда. – Будем надеяться, что мы одолеем следующий «перевал». Я настроен не очень оптимистично. – Увидев мой удивленный взгляд, он продолжает: – В этом процессе – два решающих перекрестных допроса. Пока что проводится первый.

– И кто же будет во втором – Липранцер?

– Нет, – хмурится Сэнди. – Показания Липранцера скорее пойдут нам на пользу. Вторым решающим свидетелем будет доктор Кумачаи.

– Мясник?

– Он самый. Как-никак основные улики – вещественные доказательства, а они требуют научного подхода и объяснения. Поэтому Кумачаи – самая подходящая для Нико фигура. Наша задача – вскрыть недостатки в его показаниях, заставить присяжных усомниться в них.

– И как ты собираешься это сделать?

– Не задавай трудных вопросов. Надо подумать. Кумачаи – человек не из приятных. Он не вызовет расположения у присяжных. Этим мы и воспользуемся… Кстати, какую ошибку я чуть было не допустил, когда спросил, как вы с Хорганом познакомились?

– Тебе вряд ли понравилось бы, если бы суду стал известен неприятный факт, что борца за свободу Югославии в Америке посадили в тюрьму.

– Твоего отца посадили в тюрьму? Как это случилось? Его защищал Хорган?

– Нет, Стив Малкей. Хорган только сопровождал отца, когда того вызывали на предварительные допросы. Так мы и познакомились. Он отнесся ко мне по-доброму.

– Малкей был его партнером?

– Да, их было трое: Малкей, Литл и Хорган.

– Но Малкей давно умер.

– Я еще учился. Малкей был у нас преподавателем. Когда отец получил первую повестку, я здорово перетрусил. Боялся, как бы меня не исключили.

– И за какие же грехи старший Сабич угодил за решетку?

– За неуплату налогов, – отвечаю я, приступив к основному блюду. – Отец двадцать пять лет не подавал деклараций о доходах.

– Четверть века? Ну и ну!.. Как рыба?

– Вкусная. Хочешь попробовать?

– Если не возражаешь… Да, вкусно. Здесь вообще хорошо готовят.

Официанты в форменных курточках, столовое серебро, обстановка в клубе – все располагает к отдыху. Однако через сорок пять минут Алехандро Стерн возобновит допрос одного из самых знаменитых юристов города. Он не готовится, как все виртуозы полагаясь на свое чутье. Опыта у него предостаточно. Остальное приходит по вдохновению.

За соседним столиком Сэнди видит приятеля и идет поприветствовать его. Я тем временем листаю блокнот – не упустили ли мы что-нибудь? Нет, кажется, все обсудили.

Из окна открывается прекрасный вид на город. Я перевожу взгляд с одного знакомого здания на другое и с горечью думаю об отце. Я тогда сердился на него за то, что его привлекли к суду, за то, что он уделял мало внимания заболевшей маме, за беспокойство, которое он мне причинил. Но я вспоминаю его в кабинете Малкея, и мне делается грустно.

Отец, обычно такой опрятный, не побрился, щеки обросли щетиной. Он мнет в руках шляпу и смотрит в пол. Галстук, который он не любил носить, сбился набок, воротник рубашки засален. Он выглядит старше своих лет. Я никогда не видел его таким испуганным.

Отец почти ничего не рассказывал о себе, но кое-что я слышал от родственников. Его родителей расстреляли немцы, сам он убежал, потом сидел в концентрационных лагерях то одной воюющей стороны, то другой. Когда мне было лет десять, двоюродный брат Илья рассказывал, как люди ели конину. Потом мне целую неделю снились кошмары. А дело было так. От холода околела старая кобыла, и три дня она валялась в снегу, пока охранник не разрешил затащить тушу внутрь ограды концлагеря. Голодные заключенные содрали шкуру, начали рвать мясо руками. Некоторые хотели сварить его на костре, но остальные принялись есть его сырым. Отец был свидетелем этого зрелища. Потом он приехал в Америку. И вот теперь, почти тридцать лет спустя, он стоял, измученный и испуганный, перед адвокатом. Мне тогда было двадцать пять, и я понял, что ему пришлось пережить. Несчастья отца как бы перешли по наследству ко мне. Я был полон отчаяния.

Малкей признал вину отца. Обвинители обещали потребовать год тюремного заключения, однако судья, старик Хартли, приговорил его к трем месяцам. Когда он отбывал срок, я только один раз навестил его: боялся, да и мама была при смерти.

Я спросил, как он себя чувствует. Отец огляделся, как будто только что попал в камеру, пожевал зубочистку и сказал, что бывало и похуже. К нему вернулась его грубая самонадеянность, и она расстроила меня больше, чем его наказание. Удары судьбы он считал само собой разумеющимся. Ждал, когда выйдет на свободу. Умер он года через три после этого, и я подвел черту своим сыновним чувствам.