На дне сумки оставались письма по ее адресу. В ее собственный дом и по двум соседним корпусам. Пять штук. Пересмотрела. Первое можно не нести, там старички умерли, совсем были старые, она с ними дружила. Второе… Второе было адресовано ей самой. Артамоновой Нине Ивановне, и адрес ее, ошибки быть не могло. Перечитала адрес. Официальное письмо, с серым штемпелем, она таких разнесла десятки, знала что в них.

Нина Ивановна закричала, как лебедь, и рухнула в снег.

Здренко уж так постарался кабинет Максиму в Доме ученых запузырить, чтоб он на Литейный поменьше отсюда помышлял. Великокняжеский стол, кресла, холодильник, патефон, за ширмой кожаный диван, с диваном торшер, душ! Живи-радуйся.

Картину бы с крестом бы на льду бы на стену. А то зря прозябает в Свердловске.

Попросить, может? Максим выпил из холодильника, запас предусмотрели. Вместо ордена — картину на время, пока нет Эрмитажа. Тут, конечно, решение на уровне Кирова надо. Но почему бы и не на уровне Кирова… Поговорить с Рацкевичем…

Ладно, размечтался. Максим сунул в карман праздничную вражескую листовку «сегодня будем вас бомбить, а завтра хоронить». Хотя, наверное, у Арбузова уже есть, с утра весь город завалили, чуть не вместо бомб. Запер кабинет, вернулся в зал. Концерт для ученых финишировал. Апофеозом значился дуэт из музкомедии. Пели бурлескное, как бы зажигательное, про птичек и цветы, лямур с тужуром в припеве. Мужик еще ничего, хотя фрак висит что в гардеробе и рожа застывшая, только рот один шевелится. А девушка просто никуда, еле лепечет, едва лопочет, скелет видать, а она в открытом платье, вся синяя, в зале мороз. Ученые в шубах сидят, и то нахохленные. Шубы спереди у всех почти заляпаны: едят теперь многие не раздеваясь. Сидят, ждут праздничного ужина.

Выступил еще директор Дома ученых, невысокий, простоватый мужик, но открытый, в бухгалтерском пиджачке с кожаными кругляхами на рукавах, в толстенном свитере под пиджачком. Говорил нескладно, но проникновенно, поздравил, напомнил, вселил уверенность, не усомнился. Представил Максима как свидетельство и залог заботы властей.

Максим был краток, предложил подходить после ужина, задавать вопросы, делиться проблемами. Ужин был богатый: рыбный суп, овощи с тефтелей, по стрелке зеленого лука, по бутерброду с сыром, по апельсину, по четыре конфеты, вино или водка. Ученые, молодцы, пировали без суеты, но как-то заторможенно. Обреченно, что ли. К Максиму никто не спешил, и друг с другом едва перекидывались. Максим с директором сидели в углу, беседовали.

— Жалко ученых. Они же хуже детей, — объяснял директор. — Семечек вот выдавали: так они их с шелухой в рот, с шелухой! Один новенький подушку под кровать на грязный пол прячет, чтоб не украли, так за ним уже трое собезьянничали, тоже прячут! Хотя никто никакой подушки ни разу не крал… Так вот теперь и украли — у этого новенького, из-под кровати! А уж чего только не услышишь…

Пировали не в столовой — в Дубовом зале в честь Праздника сняли чехлы и выгнали пыль! На картине богатырь защищал красну девицу от трехголового змей-горыныча, раззудился дубиной, змей верещал. Горынычи об одной голове украшали и потолок, зажопливали себя за чешуйчатые хвосты.

— Один философ договорился, что Ленинграду проклятие оттого, что историческое название поменяли… Ой! — директор прихлопнул себе рот ладонью, испуганно глянул на Максима. — Но вы его не сажайте! Он просто из ума выживает. А так не враг, точно!

— Надо во всяком случае с ним побеседовать. Он ведь другим эти мысли внушает. Сам пусть себе из ума выживает, но антисоветскую пропаганду я пресекать обязан, на то и приставлен.

— Ой, да не поймет! Он выживает эдак энергично… довольно уже всерьез выжил. Плюс философ, с ними оно быстрее.

— Так если из ума, для таких есть иные специализированные учреждения.

— Это же на верную смерть, товарищ полковник…

К Максиму так никто и не подошел, и он поспешил на Праздник на Литейный.

«Скалистый мыс Доброй Надежды остался справа по борту. Спустя полтора часа у подножия знаменитой Столовой горы, плоской, словно стол, да к тому же еще накрытой облаком, как скатертью, показался город, называемый англичанами Кейптауном, а голландцами — Капштадтом. В переводе на русский язык оба слова означают одинаково: „город близ мыса“…»

Опять Понькин скажет, что она учит голландскому языку вместо географии! Но это так естественно! — какая же география без языка? Он так много помогает понять характеры, обычаи…

Сгинул бы что ли как либо Понькин. Директору-то самому все равно, чего и как, это все Понькин мутит.

«Шли последние дни декабря. Вы, конечно, знаете, что в Южном полушарии многое в природе происходит иначе, чем у нас, в Северном. Солнце и луна ходят по небу не слева направо, а справа налево».

После истории с понькинским выговором и живым трупом на Фонтанке, Генриетта Давыдовна была в школе лишь дважды, и то едва доплелась. Потом слегла с нервическим потрясением, хорошо Юрий Федорович помог с больничным, в поликлинике-то теперь очередь не достоишь.

«Когда у нас лето, в Южном полушарии зима, и наоборот. Знал это и я, но все же было непривычно, что в канун Нового года печет солнце, люди одеты легко, а в порту продают красные помидоры, свежие яблоки…».

Так, это вычеркнуть! Хватит промаха про десерт!

Помидоры, между тем, выдавали на Праздник. Сегодня Праздник?

«Свободные часы я отдал знакомству с новым для меня городом. Ничего лестного сказать о Кейптауне не могу: пыльные и узкие, почти без зелени улицы, неподалеку от нарядных зданий стоят убогие хибарки. В хороших домах живут белые хозяева страны, в лачугах — остальное население».

Александр Павлович считал важным акцентировать расистский вопрос.

«Что ни шаг попадаются надписи: „Не для цветных“, „Только для белых“. Такими надписями „украшены“ городские автобусы, кинотеатры, рестораны, парки. Даже вспоминать об этих надписях неприятно».

Да, сегодня Праздник. Кроме помидоров, есть еще и вино. Надо выпить вина.

«Я забрел на городской пляж, прилег на горячий песок. Пенистый прибой с веселым говором рассыпался у моих ног, вода манила прохладой… Я разбежался и нырнул под волну. Однако тут же пришлось плыть обратно — вода была не по-летнему студеная. Только тогда я заметил: на песке лежало довольно много людей, но никто не купался».

Так они с Сашей хотели оказаться где-нибудь, посетить! Особенно Средиземное море. Саша все шутил: училка географии, а дальше Калинина не была. Даже до Москвы не собралась, решила: ну ее! Плавать Генриетта Давыдовна не умела, но на море — и воздух, и солнце. И чужая будоражащая речь.

«Я стал бегать по пляжу, чтобы быстрее согреться. Неожиданно меня остановил смуглолицый юноша.

— Наверное, вы моряк с советского судна, я сужу об этом по вашей фуражке, — произнес он по- английски. — Я восторженно люблю вашу великую страну, где не смотрят на цвет кожи человека, и прошу передать ей мой привет. А на городском пляжа купаться не советую: вода здесь чрезмерно холодна. Садитесь в автобус, и за полчаса вас доставят на соседний, пригородный пляж, где вода более теплая…».

Генриетта Давыдовна мысленно перевела на английский тираду смуглолицего. Не без труда: она как