– Тебя… отпустили по ранению? – робко поинтересовалась Мери.
– Чего?.. – нахмурился Сенька. – Нет, не по ранению. То есть ранен был, но из-за этого не отпускали. Просто Дурку мою… осколком убило на Кубани. А без неё что мне там делать было?
– Как это – без неё?.. – совсем растерялась Мери, ничего не знавшая об обстоятельствах Сенькиного ухода на военную службу.
Парень сумрачно посмотрел на неё, но на этот раз Мери не отвела глаз. Он пожал плечами, отвернулся от этого жадного взгляда, вздохнул, уставившись через плечо девушки в темень осеннего поля… и вдруг начал рассказывать. Он ещё никому не говорил об этом, и язык поначалу не слушался, но чёрные серьёзные глаза смотрели на него через улёгшийся огонь, и Сенька, сам не зная почему, говорил и говорил.
– Сперва при батарее был, у белых, в четвертом Воронежском. В атаки не ходил, так нашему поручику и сказал: всё едино ничего не умею и шашки отродясь в руках не держал, вы мне лучше коней дайте – и до конца войны за них беспокоиться не придётся. Он посмеялся… но, слава богу, хороший человек был, дозволил. Я во время боя завсегда лошадей держал, и господам, и солдатам. Лучше меня коновода не было, по двенадцать голов зараз сдержать мог. Лечить их умел, так меня с этими ихними атаками и не трогали. Я не боялся, понимаешь?! – Он мрачно, словно Мери обвиняла его в чём-то, блеснул на неё глазами. – Ничего не боялся! Но как же я буду человека резать, если он мне ничего не сделал и я его вовсе первый раз в жизни вижу?! Наш поручик шутил даже: «Смолякова убьют – за ним следом все кони в батарее передохнут, пусть уж лучше при них состоит, пользы больше». Я и состоял… пока отступать под Ставрополем не начали. Ох, что было, не приведи господь кому!..
Сенька умолк, закрыв глаза, снова вспоминая те страшные дни, когда от ударов десятка орудий страшно тряслась земля, а по огромному, изрытому ямами, затянутому клубами сизого дыма полю носились люди и лошади, обезумевшие и словно ослепшие. Он тогда впервые упустил Дурку, которая, перепугавшись, оборвала повод и умчалась невесть куда. Потеряв голову от отчаяния, он всё пытался найти её, когда вдруг услышал сквозь серый туман дикие крики: «Атака! Атака!» – и, повернувшись, увидел, что прямо на него несётся лавина всадников. Бежать было поздно – да к тому же, оглянувшись, Сенька понял, что навстречу всадникам мчится точно такая же волна их полковой кавалерии. Каким-то чудом он успел вспомнить совет одного из старых солдат: «Ты, цыган, как поймёшь, что плену не миновать, сейчас погоны рви! Прямо к чёртовой матери! И нипочём не говори, что ты у добровольцев был, не то как раз в расход пустют! Они, конечно, и так не пожалеют, но это уж – наверняка!» Сенька успел оборвать погоны, отбросить их прочь и свалиться на землю, подумав: «Пусть уж лучше затопчут кони, чем разрубит от плеча до пояса шашка…» И после страшного удара навалилась темнота.
– Глаза открываю – вечер… Вокруг люди сидят, солдаты. Чьи, думаю, наши или ихние? Кашей пахнет с чесноком… Какой части, спрашивают, солдат? Никакой, отвечаю, я цыган, у меня лошадь убежала… Ка-а-ак закатятся они – земля задрожала! А один смеётся пуще всех: «Я ж вам, товарищ Рябченко, говорил, что это – цыганская морда!» Тут уж я понял, что коли «товарищ» – стало быть, лолэ…[62] Глаза закрыл, устал вроде, сам думаю: что делать? А эти всё допытываются: «Какой части будешь, цыган?» Не помню, отвечаю, товарищи, меня с седла сбило, лошадь убежала… «Да как командира-то зовут, помнишь?» Я им на всякий случай «товарищ Ленин» говорю – как на площадях кричали… Ну-у-у, тут гогот со всех сторон поднялся: «Гляньте, Ленин цыгану командир! Наш цыган, пролетарьский!» А, думаю, разорви вас всех, хоть горшком назовите, только не рубите…
– Они… не узнали? – тихо спросила Мери.
– Нет. Да и не дознавались особо. Спросили только: «За рабочую власть воюешь?» А как же, отвечаю, за самую что ни на есть… Ну, и не трогали меня боле. Башку завязали, каши дали, лежи, говорят, рана твоя неопасная, скоро запляшешь. А я, как на ноги вставать смог, сразу же и спросил: «Кони есть?» – «Вон они, кони, иди смотри…» Подхожу – отцы мои, вот она, Дурёха-то моя, стоит, кусты обжёвывает! Ну, я при ней и остался.
– Вы с Дуркой остались у красных? – Мери невольно передёрнула плечами, надеясь, что Сенька не заметит этот жест. – И… как?
– Да всё то же самое, – без улыбки сказал Сенька. – Только что коней мне уж держать не давали, а велели в атаку скакать со всеми. Ну, скакал, куда деваться было… И шашкой рубать научился, наш комроты, спасибо ему, выучил в два дня. Что ж тебе, говорил, вахлак необученный, задарма пропадать, убьют же, а так хоть отмашешься…
«Он убивал людей», – вдруг подумала Мери, и по спине взбежал лёгкий холодок. Отвернувшись от Сеньки и глядя в огонь, девушка силилась понять: отчего вдруг это так напугало её – её, чьи отец, дед, дяди и оба кузена были солдатами, положившими в боях свои жизни и, разумеется, отнявшие немало таких же жизней? С самого рождения Мери слышала разговоры о войнах, боях, атаках, тактике и стратегии, солдатах и ранениях, ничего тут не поделаешь, – коль уж выросла в военной семье, где мужчины все остальные разговоры считали глупыми и «дамскими»… Но отчего так страшно сейчас смотреть на этого чёрного парня с широкими плечами и лохматой головой, который убивал людей, не видя в том смысла, не чувствуя ни долга, ни обязанности, ни даже своей выгоды… просто потому, что иначе убили бы его самого или его лошадь… Спохватившись, Мери взглянула на Сеньку и испугалась ещё больше при мысли о том, что он мог заметить её смятение… но тот, к счастью, даже не смотрел на неё. Просто говорил и говорил, уставившись неподвижными глазами в гаснущие, уже подёргивающиеся седым пеплом угли.
– Зимой уж совсем надоело, спасу не стало… убегу, думаю, к чёртовой матери, наши наверняка уже в Смоленске на постое, приеду, деду в ноги свалюсь… Ночью Дурку взял – да и ходу. Ну и что? Только рассвело, на дорогу выбрался – опять со всех сторон: «Ура! В атаку! За Россию! За рабоч-крестьянство! С нами бог! Да здравствует мировая революция!» И, главное дело, нипочём не поймёшь, с какой стороны какие, к кому бежать-то! Кабы хоть по очереди, так я бы, может, и разобрался, уж знал к той поре, кто что кричит… а они все вместе да со всех сторон! Вот хоть расстрели меня – не помню, как мы с Дуркой к ночи обратно у красных оказались! Мне шашкой мясо с плеча почти до кости стесали, а у ней нога разбита.
– Больше ты не пробовал уходить? – шёпотом спросила Мери.
– А куда?! Рука-то нипочём не шевелилась, и лечить негде было! Лазаретов и для комиссаров тогда не устраивали, а уж солдатня вовсе сама чем попало заживлялась. – Сенька вдруг усмехнулся. – Мне китайчонок наш помог. Служил во взводе, маленький такой… я его имени и посейчас выговорить не могу, мы его Васькой звали. Так он меня каким-то своим жёлтым порошком лечил. Жглось так, что прямо сил не было, я в голос выл, отгонял его, мучителя, а он смеялся, обещал – начнёт, начнёт рука работать, не ругайся… И ещё вразумил меня: покою, мол, ей не давай, руке-то, русских докторов не слушай, что хочешь ею делай, хоть ножик бросай… Я и бросал… месяц почти без продыху. Сперва больно было, потом ничего. Ваську убило под Бесчастной, на Донце, да рука-то уж моя к той поре вовсе зажила… спасибо ему. – Сенька медленно перекрестился. Мери машинально сделала то же самое, не сводя с него глаз.
– И Дурка к тому ж едва-едва к весне ладом бегать начала, всё на левую припадала! Они ещё хотели её в орудию запрягать, но тут уж я насмерть встал! Не дам, говорю, и не подходите, надорвёте мне кобылу – сам всех порубаю и не вспотею! Гаджэ смеялись: «Больной, говорят, цыган до своей клячи, скоро сам на себе её в атаку понесёт!» А уж после наступление пошло, боёв мало было, только что кубанскую грязь месили до самого лета. А потом под обстрел попали – и Дурку мою осколком… Слава богу, хоть не мучилась, родимая. В ту же ночь я и ушёл. Хватит, думаю, навоевался. Каракового у нашего командира прихватил, и… – Сенька хмуро усмехнулся. – Верно, очень уж богу хотелось меня с войны этой выпихнуть. С Кубани до Новочеркасска без единой царапины добрался! И ни один разъезд не остановил!
Он умолк. Закрыл глаза, медленно, словно устало, провёл по ним ладонью. Вороной всё топтался рядом, тыкался Сеньке в плечо.
– Да хватит уже, заиграл, дурной! Хуже псины! – В сердцах оттолкнул его Сенька. Поднял голову, в упор, пристально посмотрел на Мери.
– Вот, побей бог, чяёри, я так за полтора года и не понял – зачем это всё нужно было? Я по первости спрашивать пробовал. Не может же быть, думаю, чтобы столько народу разом с ума сошло и воевать друг с другом кинулось без всякого резону… И люди навроде хорошие… Наш господин поручик мне поначалу растолковывал, и халадэ, какие пограмотней, тож… И потом уже комроты товарищ Рябченко… Вот тоже человек стоящий был, не поверишь! – Сенька сердито посмотрел на Мери, словно та усомнилась в его словах. – Я ни разу не слыхал, чтоб он на кого матом ругался! У нас в роте того не было, как в других… Вот клянусь тебе, по домам шляться, грабить он никому не давал! И если баб хватать будете, говорил, сам
