неделю куры добыть не могут!

– Нечаянно… В кустах нашла… Сенька, миленький, её быстрее есть надо, а то не дай боже…

То же самое сказал Илья, когда чуть живая Мери и её свинья в кольце радостно гомонящих цыган вступили в круг между палатками.

– Живо резать, пока хозяева не нашлись! Учить вас, идолы?!

Учить никого не потребовалось: детвора тут же помчалась к недалёкому леску за хворостом, мужчины сгрудились вокруг свиньи, кто-то принёс топор, кто-то прибежал с ведром для крови и огромным ножом – и в мгновение ока земное существование неосмотрительно забредшей в кусты хрюшки было кончено. Огромный костёр горел, взмётываясь, казалось, до самых низких облаков, вокруг него немедленно образовалось чёрное пятно оттаявшей земли, рядом бегали с ножами и вёдрами повеселевшие женщины, дети плясали от радости, а несколько мальчишек встали дозором возле дороги – на случай, если появятся владельцы уже разделанной свиньи. Мери крутилась под ногами у цыганок, стараясь помогать, но её очень быстро и со всем почтением препроводили в шатёр Насти, где она почти насильно была уложена хозяйкой на перину.

– Девочка, милая моя, тебе поспать надо. Я же вижу, что ты насквозь прозрачная с недосыпу, совсем там разрываешься над нашей Динкой… Ляжь, родная, поспи, я тебя разбужу, когда мясо готово будет. И какая же ты умница, как только достать сумела! Не хуже цыганки любой! Всем нашим теперь праздник через тебя!

– Настасья Яковлевна, тётя Настя, мне ведь назад в больницу надо… Я обещала, Дина испугается, если меня не будет… – Из последних сил сопротивлялась Мери, но Настя придвинула к ней разноцветные подушки и укрыла синей в горошек периной.

– Спи! Слушай бабку старую, не то какая же из тебя цыганка получится?

Мери слабо улыбнулась, послушно опустила голову на подушку – и провалилась, словно в омут, в глубокий, тяжёлый сон.

Она проснулась оттого, что под полог пробрался и устроился на её лице лунный лучик. Открыв глаза, Мери некоторое время недоумённо оглядывалась, не понимая, где находится. Потом разом вспомнила: заснеженная дорога… чужая свинья… счастливые лица цыган… подушки… Господи, сколько же сейчас времени?! Её ведь Дина ждёт! Мери, застонав от досады, откинула прогретую перину и выкатилась из шатра.

Стояла морозная ясная ночь. Снег прекратился, тяжёлые облака уползли за реку, и с очистившегося неба, большие, близкие и холодные, светили над шатрами звёзды. Табор спал; в нём, казалось, не было ни души, лишь чуть поодаль малиновым светом тлели угли догоравшего костра, прикрытые полосами коры. У края шатра стояло полное ведро; звёздный свет, качаясь, плавал на чёрной поверхности воды. Мери шагнула было к ведру, чтобы глотнуть из него, залюбовалась на мгновение отражением звёзд, затем медленно подняла голову. Взглянув в пронзительную темноту, усеянную лучистыми искрами, вполголоса произнесла:

– Красиво, – вдруг послышалось из темноты, и Мери чуть не завопила от ужаса, заметив вдруг сидящего напротив неё, возле тлеющих углей, человека и стоящую рядом с ним лошадь.

– Господи… кто?.. – едва сумела выговорить она.

Из темноты блеснули зубы. Сидящий придвинулся к углям, и Мери с облегчением узнала Сеньку. Рядом переминался с ноги на ногу его вороной.

– Б-боже мой… Который час? Ты почему не спишь? Как ты подошёл, я ничего не слышала?!

Сенька пожал плечами. Поднял с земли палку, поворошил угли, бросил сверху несколько сухих веток, заготовленных с вечера, и они тут же занялись. Мери тем временем торопливо умывалась у ведра.

– Мне ведь надо бежать… В больницу, к Дине, я же обещала, что ещё вечером вернусь, она испугается…

– Успеешь, – Сенька повернулся, вытащил у себя из-за спины котелок. – Вот, бабы велели, чтоб поела. А то им тебя будить бабка не дала. Свинку-то твою обглодали до косточек, только вот для тебя и оставили.

Мери сначала хотела было отказаться, но голод дал о себе знать мощной, подкатившей к горлу волной, и она, украдкой сглотнув слюну, произнесла:

– Что ж, давай. И Дине надо отнести.

Варёная свинина, которой во рту у Мери не было больше года, показалась ей восхитительно вкусной. У Сеньки к тому же нашёлся кусок хлеба и луковица, и Мери проглотила это всё в одно мгновение, едва успев поблагодарить. Оживший костёр весело трещал. Мери, продолжая жевать, придвинулась ближе к теплу. Сенька, заметив её движение, подбросил в костёр ещё хвороста и встал, снимая свою шинель.

– На, держи. И ботинки твои я подбил, а то напрочь подошвы отваливались.

Костёр вдруг выстрелил целым снопом искр, взметнувшихся к небу, и яркий свет выхватил из темноты Сенькину фигуру во весь рост. Он отшатнулся, невольно зажмурившись, а Мери, облизывая пальцы, неожиданно для себя вздохнула: как он изменился, этот мальчик, кто бы мог подумать… Меньше трёх лет прошло с того душного вечера, когда Сенька вместе с другими молодыми цыганами играл для неё «Ваню на диване» и совсем по-детски смущался от шуток Дины. Они, помнится, болтали тогда на веранде дома Щукиных, и она, Мери, кажется, просила говорить ей «ты» и тянулась проверить – мягкие или нет эти иссиня-чёрные взъерошенные волосы… Волосы Сенькины и сейчас напоминали прошлогоднее воронье гнездо, но девушка подумала, что вряд ли осмелилась бы проверить сейчас их мягкость и запросто, по- дружески, прикоснуться к этому взрослому, сумрачному мужику с жёсткой складкой возле губ и настороженной искрой в сощуренных глазах, когда-то напоминавших ей о врубелевском Демоне… А ведь он всего на год старше её. «Что стало с нами со всеми, – вдруг болезненно мелькнуло в голове, – во что мы превратились за неполные три года?»

– Что ты так на меня смотришь? – нахмурившись и неловко проводя ладонью по лицу, спросил Сенька. – Грязный?

– Нет… нет, что ты. Вспомнила просто… – Она не стала продолжать, но Сенька догадался и, невесело усмехнувшись, спросил:

– Как мы с тобой собирались вместе у Дурки жеребчика принимать? Я потом так и не узнал – отчего не пришла? Проспала, что ли?

– Конечно, – машинально ответила Мери, разом вспомнив то серое послегрозовое утро, стук открывшегося ставня, белое платье Дины, исчезающее в мокром саду, под отяжелевшими ветвями яблонь…

«А ведь цыгане ничего не знают, – вдруг подумала она. – Ей же нельзя теперь выходить замуж, у них не положено, чтобы – не девушка… Ах, да что за пустяки у меня в голове!.. Ей бы только выздороветь, живой остаться, а там видно будет…»

– Ты сейчас во сне плакала, – вдруг сказал Сенька.

– В самом деле?! – изумилась Мери. – А я не помню…

Сенька передёрнул плечами, сердито отпихнул морду вороного, тыкавшегося в его шею. Глядя в огонь, медленно, словно раздумывая над каждым словом, произнёс:

– Лучше не плачь. Что реветь-то, коль жизнь такая пошла? Кому сейчас хорошо? Красные-белые друг в друга палят, а люди меж ними, как могут, поворачиваются. Кончится это скоро, да… Так ещё бог знает, что потом начнётся, может, ещё хужей…

– Ты был на войне? – задумчиво спросила Мери. И тут же пожалела о своём вопросе, увидев, как неуловимо изменилось его лицо.

– Был, – коротко ответил Сенька. Он сказал это спокойно, не повысив голоса, без недовольства и гнева, но Мери сразу расхотелось расспрашивать его дальше.

Она испуганно молчала, но Сенька вдруг поднял голову, посмотрел на неё большими, странно сверкнувшими в свете костра глазами. Неожиданно улыбнулся:

– Не цыганское дело – воевать, правильно дед говорил…