для цыганки нет, и что, даст бог, она как-нибудь поправится сама, на травках, не велика барыня… Те, что поумней, возражали, говоря, что с тифом не шутят, что нельзя дать умереть такой молодой и что пусть, в конце концов, хоть доктор на неё поглядит, а дальше видно будет. Когда к последним присоединились Илья и Настя, противники больниц и докторов сдались, и табор остановился на окраине Рославля.

Городская больница была переполнена, несмотря на торопливо пристроенные к ней в недавнее время огромные бараки. В тифозном отделении лежали в палатах и в коридоре, на койках и на полу, отовсюду слышались стоны, хрип, захлёбывающийся бред и просьбы принести водички. Озабоченные, усталые сёстры в застиранных передниках и косынках носились по палатам как ошпаренные, и цыганок, вошедших в приёмный покой и робко спросивших доктора, долго никто не хотел даже слушать. Через час бессмысленного сидения на полу Настя вздохнула и посмотрела на Копчёнку. Та встала, решительно втянула в себя воздух – и в приёмном покое зазвенели стёкла.

– Это что же такое?! Это что же, я спрашиваю, люди добрые, такое?! Что же это делается средь бела дня посреди советской власти?! Вот это у вас пролетавская, народная, комиссаровая власть называется?! Это есть теперь такой закон, чтобы больных насмерть цыган на полу морить?! Вы тут, доктора, порасселись, на человека никакого внимания, подыхай, как скотина. Да что сейчас – царский прижим?! Что сейчас – золотозагонная власть?! Буржумы поразвелись толстопузые?! У-у-у, контра бессовестная, бога на вас нету, чеки на вас нету! Да я сейчас к самому большому в городе начальству побегу и в ноги ему упаду, да закричу – товарищ комиссар, миленький, помогите, сестра умирает, а в вашей больнице краснозвёздовой никому никакого дела-а-а-а!

– Дэвлалэ, и откуда слов-то умных нахваталась?.. Не иначе, муж научил, – морщась, шепнула Настя.

Мери, которая сидела рядом с Диной на полу, держа на коленях голову подруги и даже сквозь юбку чувствуя, какая она горячая, смотрела на разошедшуюся Копчёнку с немым восхищением.

– Что случилось? Кто кричит? – Из темноты коридора показался молодой, усталый, с чёрными кругами вокруг глаз доктор. Вдоль стен столпились сбежавшиеся на Копчёнкины вопли сёстры.

– Гражданка, немедленно прекратите, здесь больные! Перестаньте кричать! Что случилось?!

– Час уже сидим! – вдохновенно загремела Копчёнка ему в лицо, уперев кулаки в бока. – У меня сестра помирает, а никто нас и слушать не хочет!

Доктор, судя по его лицу, видал в этих стенах и не такое. Отмахнувшись от наседавшей на него Юльки, как от мухи, он наклонился к Дине, взял её за руку, потрогал лоб. Коротко произнёс:

– Сыпной. В третий барак. Ерофеева, Темченко, несите…

Две немолодых хмурых сестры подошли с носилками, начали грубовато, но ловко перекладывать на них бесчувственную Дину. Настя и Мери помогали им, а Копчёнка тем временем ухватила за рукав устремившегося обратно в недра больницы врача.

– Доктор, миленький, желанный мой, а ей волосы отрежут?

– Непременно. Чего же вы хотите, вши…

– А-а-а-а!!! – вновь взвыла фабричным гудком Юлька. – Доктор, родненький, у нас этого нельзя! Никак нельзя, чтобы волосы цыганским девкам резать, она потом от позору утопится, окажется, что зря лечили!

– Да чего же вы хотите?! – раздражённо отбивался доктор. – Таков больничный порядок! Бараки переполнены, со вшами боремся всеми силами, а вы хотите пронести целое стадо… м-м… перебежчиков! Нет, только стричь, или уносите свою больную!

Копчёнка снова с готовностью набрала полные лёгкие воздуха и не сразу почувствовала, что её ощутимо «двинули» локтем под рёбра. Она изумлённо посмотрела на Настю, но та возилась с Диной. Прежде чем Юлька поняла, что её толкнула в живот раклюшка, и оправилась от возмущения, Мери уже страстно убеждала врача:

– Товарищ доктор, родимый, ненаглядный, изумрудненький, разрешите мне… Позвольте мне с сестрой остаться, я сама ей всех вшей керосином из волос выведу, всех гнид вычешу до единой и сама за ней ходить буду… Вашим сестричкам и беспокоиться не придётся, душой своей клянусь… – частила Мери умоляющей цыганской скороговоркой, которую виртуозно имитировала, ко всеобщей потехе, ещё в Москве. – Я фершалские курсы кончала, я умею… Ещё и вашим пособлю, и ничего мне не надо – ни денег, ни пайка, – дозвольте только за сестрой смотреть…

Настя и Копчёнка молча переглядывались. Было очевидно, что подобное решение пришло в голову Мери только сейчас.

– Что ты мне врёшь, какие фельдшерские курсы? – поморщившись, произнёс врач. – Может, ты и медицинский факультет закончила в чистом поле под телегой? Не выдумывай и уходи отсюда, ничего с твоей сестрой плохого не сделают…

Мери вихрем кинулась к одной из сестёр, держащей в руках покрытый простынёй лоток с хирургическими инструментами, сорвала ветхую ткань и без запинки, на одном дыхании перечислила все лежащие там инструменты. Настя и Юлька боялись вздохнуть. Сёстры недоумевающе переглядывались, в коридоре показались бледные, небритые лица больных.

– Вот как, ты действительно училась? – удивлённо спросил врач.

– Говорю же – фершалские курсы! И вашим помогу! И к другим больным подходить буду, возьмите, золотенький! Только, ради бога, волосы ей не режьте!

– Ну-у-у… если только под твою ответственность, – ворчливо, ещё сомневаясь, согласился доктор. – Через два дня проверю лично, если увижу хоть одну гниду – обрею вашу красавицу собственноручно!

– Миленький!!! – кинулась ему на шею Мери. – До конца дней своих за вас бога молить буду!

– Да уймись ты наконец! Цыганский фельдшер! – Доктор с трудом отодрал от себя девушку и, заглушая хихиканье сестёр, рявкнул: – В третий! Уносите!!!

– Спаси тебя бог, девочка… – тихо прошептала вслед Мери Настя, когда та уже убегала вслед за носилками по тёмному больничному коридору.

Мери не услышала, не оглянулась. Настя глубоко вздохнула и повернулась к Копчёнке:

– Керосина-то достать ещё надо.

– Достану, – пообещала Юлька. – К вечеру будет, не беспокойся.

Тифозный барак оказался тесным, переполненным. Для Дины с трудом нашли койку, о месте для Мери и речи не было, и на ночь княжна Дадешкелиани расположилась на полу, сунув под голову кое-как свёрнутые мешки. Цыганки порывались всучить ей хотя бы подушку, однако доктор, справедливо опасаясь «перебежчиков», этого не позволил. Но бутыль с керосином, притащенная Копчёнкой, была получена Мери из рук в руки, и она сразу же принялась втирать вонючую жидкость в роскошные, доходящие до колен волосы Дины. Другие больные зажимали носы, ворчали, но Мери так страстно умоляла их потерпеть немного, уверяя, что Дину с отрезанными волосами не только не возьмут замуж, но и прогонят прочь из табора, на верную погибель, что женщины понемногу смирились: «Пусть их… Дикие совсем, цыгане-то, волосьев, вишь, им жалко! Помрёт девка со дня на день – а волосья всё едино не трожь! Отсталый элемент навовсе…»

Керосин оказался забористым: вши подохли все до одной. Весь следующий день Мери не покладая рук вычёсывала павших в химической атаке насекомых из слипшихся чёрных прядей Дины. Потом притащила три ведра воды – одно с кипятком, два – с холодной водой – и вымыла Дине шевелюру. Узнавший об этом врач схватился за голову – барак едва отапливался, – но все больные хором успокоили: «Этой босячьей породе ничего не сделается! Поглядите лучше, красота какая! И вправду, жаль такое было под ножжицы-то! Надо б её поближе к печке перенесть».

Так и сделали. Дина лежала в забытьи у самого бока ржавой «буржуйки», бледная, а по обе стороны постели свешивались её чёрные, пушистые, похожие на охапки кружев волосы. Мери, вооружившись гребешком и победно поглядывая на доктора, уселась плести «сестре» косы. «Теперь наверняка выздоровеет!»

Мери бодрилась. В глубине души она думала, что ничего не поможет и Дина непременно умрёт. У подруги был страшный жар, ночами она металась по постели, кусая покрытые белым налётом сухие губы, бормотала бессвязные слова, то убегая от кого-то, то, напротив, кого-то разыскивая, звала то отца с матерью, то Зураба, то Мери. Так продолжалось часами, и Мери, ни разу толком не заснувшая во время этих страшных, выматывающих душу ночей, всякий раз готовилась к самому худшему, да и доктора не говорили