двух малышей. К Цыно табунами приходили сваты, однако тот, понимая, что в случае замужества дочери придётся как-то самому кормить своё горластое и вечно голодное потомство, всем отказывал наотрез. Юлька сначала не мучилась от этого, вздохнув раза три только тогда, когда отец отказал родителям Зурки – красивого, стройного парня с тёмными и большими, как спелая черешня, глазами, которые всегда смотрели на старшую дочь Цыно. Но сама Юлька не была влюблена ни капли. Когда Зурка неделю спустя после неудачного сватовства поймал её на берегу реки и шёпотом предложил убежать вдвоём, она только дёрнула плечом: «Очень нужно…» Больше парень к ней не подходил.
Но время шло. Год спустя Юлька уже всерьёз начала беспокоиться, что останется в девках, и в открытую говорила отцу, что в случае её побега с первым встречным он лишится и дочери-добытчицы, и галби[59]. По первости папаша орал и хватался за кнут; затем, понимая, что дочь права, призадумался. А летом, когда на ярмарке в Кишинёве Юльку увидел молодой парень-котляр и прислал своих родителей сватами, отец сдался. За девушку предлагали десять талеров, и все цыгане табора наперебой уверяли Цыно, что больше он не получил бы, окажись его дочь даже самой Богородицей.
Юлька бегала довольная, шила себе приданое и гордо носила на шее огромную золотую монету, подаренную семьёй будущего мужа. Свадьбу назначили после Троицы. Семья, в которую Юлька должна была войти, оказалась большой, богатой и дружной: отец мастерил котлы и кастрюли, ему помогали пять сыновей, две дочери уже были замужем, ещё две – на выданье. Некоторые опасения внушила Юльке лишь будущая свекровь, Чамба, – высокая, как жердь, еще не старая цыганка с худым птичьим лицом, тонкими запавшими губами и пристальным, неприятным взглядом желтоватых глаз. Во время сватовства она не сказала почти ни слова, меря будущую невестку своими «совиными», как определила Юлька, глазами и изредка пожёвывая сухими губами. Девушка слегка испугалась, но потом утешила себя тем, что какая же свекровь сразу начинает обожать жену сына, а вот когда они поживут вместе, да она, Юлька, себя покажет и свекровь увидит, что она одна может роту солдат прокормить… У-у! На руках её носить будет! И Юлька, отбросив сомнения, с удвоенной скоростью начала кроить наволочки и рубашки.
За неделю до свадьбы приехали в Кишинёв. Стоял яркий солнечный день. Юлька всё утро с упоением пробегала по базару, отыскивая себе подходящий красный шёлк для новой юбки, наконец нашла то, что хотела, в тёмной, пахнущей мышами еврейской лавке и уже заканчивала торговаться с хозяином, когда почувствовала, что её тянут за руку:
– Сестрёнка… Сестрёнка… Выйди…
Удивившись, Юлька обернулась и увидела рядом с собой одну из будущих родственниц – младшую невестку Чамбы, которой недавно минуло шестнадцать.
– Здравствуй, Папуш, чего тебе?
– Ох, как хорошо, что я тебя нашла! – обрадовалась маленькая, словно игрушка, Папуш с живыми карими глазами и круглым личиком, до того похожая на собственное имя[60] , что Юльке всякий раз было смешно смотреть на неё. – Сядем, сестрёнка, два слова скажу…
– Что такое? – ещё больше удивилась Юлька, садясь рядом с Папуш в пыль около лавки. – Случилось что? Чамба что-то передать велела?
– Что ты! – Папуш испугалась так, что побледнела. – Если она узнает, что я с тобой говорила, – убьёт! Мне тебя жалко, ты красивая, счастливая, за кого хочешь выйти сможешь – не ходи за нашего Яноша!
Юлька не спросила почему. Просто сидела молча и смотрела на Папуш внимательными серьёзными глазами, пока та, торопясь и от волнения проглатывая слова, рассказывала:
– Ты же у него третья жена будешь! Третья! Ты ведь не знаешь, наши-то не расскажут, а другие цыгане здесь не знают, пропадёшь ни за что… Первая жена с ним три года промучилась – детей нет! Чамба её грызла-грызла, та, бедная, с утра до ночи в слезах ходила, переживала… ну, слава богу, умной оказалась, сбежала с другим цыганом. Через год Яношу новую жену сосватали – и опять детей нет! Нет, и всё! И опять Чамба глодала-глодала, мучила-мучила… Анелка, бедная, возьми да утопись!
– Насмерть? – испуганно прошептала Юлька.
– Совсем насмерть! Всю синюю из реки выловили! Мы после этого из Бухареста и уехали, потому что цыгане уже всякое говорить начали! Мол, глядите, как эти люди своих невесток доводят, одна сбежала, другая утопилась… А жёны разве виноваты, что Янош детей делать не может?! Теперь вот тебя берут… Я знаю, они за тебя твоему отцу десять монет дают… Десять! За этакие деньжищи можно как угодно после над невесткой измываться! Ты нам всем понравилась, ты хорошая… Не ходи!
– Дэвлалэ, да как же я не пойду… – пролепетала растерянная Юлька. – Отец уж ведь галби взял… Слово дал… Свадьба через два дня… Что со мной будет-то?
– Уходи! Убегай! – с ненавистью произнесла Папуш, отворачиваясь. – Видит бог, у меня тоже скоро сил не станет, сбегу не оглянувшись…
– У тебя же есть дети…
– Ну и что?! – фыркнула Папуш. – Что ей, ведьме, с моих детей, она изо всех невесток кровь пьёт, характер такой, змеиный… Знаешь, что Чамба делала, когда я только замуж вышла?! Я до света встану, за водой побегу, два ведра огромных приволоку – а она, холера, их потихоньку возьмёт да перевернёт! И потом моему мужу говорит: «Кого ты взял, погляди, она даже воды принести не может!» Ой, сколько он об меня кнут трепал, покуда всё узнал! И сейчас не лучше! Только неделю назад наша Аза паприкаш варила, а свекровка ей потихоньку соли в еду всыпала! И никто есть не смог! Как Аза плакала, несчастная… И мы не усмотрели…
– Так, может, это вовсе и не свекровь была?..
– А кому ещё?! Мы все, невестки, друг дружке помогаем, следим за этой змеёй… Ни одна другой ничего худого не сделает, как сёстры живём! Мы только узнали, что тебя сосватали, сразу советоваться кинулись – как сделать, чтобы девочку от беды избавить… Убегай, родная, убегай! – страстно закончила Папуш. – Ты счастливая, ты себе сто таких, как Янош, сыщешь, не пропадёшь! Помоги тебе бог, прощай… – И она, встав, быстро пошла через площадь прочь.
Юлька молча посмотрела ей вслед. Потом принялась размышлять. Через пять минут её уже можно было видеть опрометью бегущей через весь город к своему табору. А спустя полчаса Юлька стояла у крайней палатки перед опешившим Зуркой и, решительно глядя прямо ему в глаза, говорила:
– Ты меня сватал. Убежать звал. Ежели до сих пор не передумал – едем прямо сейчас.
– Но как же?..
– А не хочешь – одна ухожу.
Зурка, конечно, имел основания не согласиться сразу: у него самого со дня на день должна была играться свадьба, и монеты за невесту тоже были уже уплачены. Но Юлька-то знала, кого до сих пор любит этот стройный мальчишка с широкими плечами и мягкими тёмными глазами. И не ошиблась: через две минуты напряжённого молчания Зурка мотнул головой:
– Ночью выходи… Коней сыщу.
Юлька так и не узнала, где, у кого и за какие деньги Зурка умудрился в полдня достать разбитую кибитку и двух лошадей. Но той же ночью молодые супруги тряслись в этой кибитке по ухабистой, залитой лунным светом дороге, убегая прочь от родного табора, куда им теперь не было возврата. О том, какой наутро случится скандал, какой крик поднимут семьи Юлькиного жениха и Зуркиной невесты, как из всего этого выпутаются родители, и какими словами они помянут своих непутёвых детей – оба старались не думать.
Погони не было. Поплутав по степным дорогам, спустя неделю беглецы оказались в Одессе. Все эти дни они спали по ночам как брат и сестра: Юлька – под кибиткой, Зурка – в шатре. Настояла на том Юлька, не хотевшая свадьбы-«нахалки» и поклявшаяся мужу, что, как только им попадётся навстречу кэлдэрарский табор, всё будет как положено. Зурка, понимая, что юная супруга права, скрепя сердце согласился ждать. Тогда по югу России бродило много котляров, и ждать вряд ли пришлось бы долго, но им не повезло. На всю Одессу не нашлось ни одного кэлдэрара – и это среди лета, в разгар ярмарок и лошадиного торга! К тому же здесь началась холера, город уже оцепили карантинами. Вечером, встретившись у шатра, Зурка и Юлька молча смотрели друг на друга.
– Поедем в Николаев, – сурово, как положено мужу, сказал Зурка. – А если и там наших не сыщем, гляди у меня!..
– Поедем, золотой, поедем! – поспешно согласилась Юлька.
Новоиспечённая супруга не без оснований опасалась, что через день-другой Зурка сорвётся с привязи и
