начальник оперативного отдела не позволил лейтенанту отлучаться из штаба, а за мной в лес был послан бронетранспортер с группой бойцов. Да я, видно, не дождался их, или они заплутались и не нашли той опушки.

Штурм Гроссена назначен на завтра, на шесть ноль-ноль. Об этом мне сообщает Василий уже в машине, когда мы мчимся вслед за генеральским «виллисом».

Мы говорим о штурме, о разведчиках, о том, как скорее доставить командарму немецкие документы — они лежат сейчас в планшете Колотухина. И чем оживленнее Василий, чем подробнее он рассказывает мне обо всем, тем больше и больше нарастает смешанное чувство тревоги: слишком подробно он рассказывает, но не говорит о главном — ни слова об Андрее.

Но я ведь тоже не спрашиваю о нем… Я отлично отдаю себе отчет в том, что все время боюсь спросить, где Андрей. Если Андрей до сих пор не вернулся, он почти наверняка погиб.

Искоса посматриваю на Василия и перехватываю такой же настороженный взгляд. Но больше молчать невмоготу.

— Вася, что случилось? — тихо спрашиваю товарища.

Он расслышал мой вопрос, несмотря на шум мотора.

— Ты все равно узнаешь, Юра, хоть бы и часом позже. Три дня назад мы похоронили Андрея…

Снова и снова думаю об Андрее, вспоминаю рассказы Василия о его возвращении.

…Как скверно получилось! Вылез он из страшного пекла благополучно, а ранили уже, когда выбрался из расположения противника, — их обстреляли из засады у самого нашего штаба.

Идти в медсанбат Андрей не хотел — все боялся, что чего-то не доделал. Однако ему становилось все хуже и хуже, и его уже без памяти отвезли в госпиталь. Выяснилось, что у Андрея началась газовая гангрена, ему хотели ампутировать ногу, но, очнувшись, он решительно воспротивился этому.

Через неделю его похоронили в городе Швибусе.

Эх, Андрей, Андрей! Никогда не видеть его, не пожать его надежную, верную руку…

Все штабные документы зарыты. Найти их могу только я. Снова отказываюсь ехать в госпиталь, пока мы их не разыщем. Ведь мы же где-то совсем рядом с проклятым Мерцдорфом.

Слушай, Юра, — прерывает Василий мои рассуждения, — твое состояние, сам понимаешь… нельзя терять ни одного часа. Мы не сможем снова петлять по полям, где ты кружил в те ночи…

— Мне бы только знать, где я расстался с Андреем! Тогда я не собьюсь.

— Вот отметка Андрея, — сдается Василий и протягивает мне руку. — Он указал, где оставил тебя…

Дружище Андрей! Ты еще раз спасаешь меня. Уже после своей гибели.

На карте Василия красным карандашом перечеркнуто шоссе на юго-запад от Мерцдорфа.

Выезжаем немедленно. Василий сам ведет машину. Сверяясь с картой, он сворачивает на узкий проселок, выезжает на какую-то бетонную дорогу, снова сворачивает на проселок. Когда мы выехали на асфальт, вскоре слева потянулся большой сад за проволочным забором. Вот она, трансформаторная будка! Справа простирается поле, а за ним селение Зоргенау, в котором дома выстроились большим четырехугольником. Значит, свои самые тяжелые дни я прожил в этом самом Зоргенау, будь оно неладно! Гитлеровцев там уже нет.

Объезжаем поселок. Лабиринт каких-то переулков, тупиков, разделяющих усадьбы и дворы. А печей, стоящих под открытым небом, множество. Завидя очередную печку, Колотухин направляет к ней наш «виллис». Безрезультатно! Эх, если бы я сам мог бегать, сам осмотрел бы все вокруг! Меня приносят на руках к тем печам, к которым не может пройти машина. Времени уходит уйма. Во многих местах дороги перекопаны траншеями, и, объезжая их, мы подолгу кружим.

Отчетливо представляю себе ту самую печь, кучу хвороста справа, груду булыжника слева и далекую, причудливую искривленную яблоню, к которой я дополз тогда от своей печки. Я был убежден, что навек запечатлел в памяти своеобразное дерево.

Мы забрались, наконец, в фруктовый сад, расположенный на краю поселка. Что-то в глубине сада привлекло мое внимание и тотчас исчезло из поля зрения. Но осталось неясное беспокойство.

— Она! — заорал я во весь голос. Она! Стой!

— Где? Кто она? — вскричал Василий, хватаясь на всякий случай за пистолет.

— Яблоня! — тычу я рукой назад. — Моя яблоня!

Почему же я все-таки узнал ее не сразу! Да потому, что в первый раз я увидел ее не под тем углом зрения, с непривычной мне стороны. Когда же чуть повернулся, вспышка памяти как бы озарила характерные контуры дерева.

А вот и моя печка напротив сада! Еще минута — сижу на скамеечке возле нее, а Миша и Василий руками и кинжалами подкапываются слева от печки под гору булыжника.

И вот Василий передает мне конверт с документами, картами, записные книжки Андрея, все, все…

Вдруг меня охватывает какая-то страшная слабость, будто с той поры, как сидел в печке, ничего не ел. Страшно кружится голова…

Дальнейшее запечатлелось смутно. Помню только белые халаты перед глазами, платок с резким запахом, кто-то щупает мне пульс, потом меня куда-то несут. Я понимал, что это госпиталь, но мне давно все стало безразлично. Василий обнял меня на прощанье, обещал проведать при первой возможности. Он торопился уехать: необходимо сдать документы в штаб и доложить обо всем генералу.

В тумане неотступной боли прошли потом многие часы. Меня куда-то носили, какие-то люди подходили ко мне, что-то говорили, делали, но это было словно во сне: стоило им отойти, замолчать, как сразу же все забывалось. Я не понимал тогда, что мне ампутировали обе стопы.

Однако когда в госпитале появилась большая группа раненых танкистов, меня встряхнуло.

Артиллеристы, пехотинцы — все, кто угодно, могут очутиться в госпитале даже тогда, когда фронт стоит в обороне. С танкистами это бывает большей частью во время наступления. И раз сюда, в госпиталь, их попало столько, значит на нашем участке начались серьезные бои.

Стоило этой мысли сложиться достаточно отчетливо, и я через силу стал прислушиваться к рассказам солдат, которые только недавно покинули поле боя. Потолковать с ними собирались к нам в палату легкораненые чуть ли не со всего этажа. И так как раненых все время прибавлялось, в ходу была самая свежая информация.

Мне не запомнилось, приезжал ли ко мне в госпиталь прежде Василий Колотухин. Но, наверно, приезжал, потому что, когда он теперь появился в палате, здешние старожилы здоровались с ним, как со знакомым.

Он сел возле моей койки и, видимо зная о том, как меня оперировали, не стал, чтобы не напоминать о потерянных ступнях, осведомляться относительно госпитальных дел, а сразу вытащил из планшета карту.

— Узнаешь?

Ого, как далеко продвинулись наши! За Одером, уже у самого Берлина рвали нанесенную на карту синюю линию немецкой обороны красные стрелы наших полков. Конечно, узнаю.

Но Колотухин отмахивается. Он хотел показать совсем не это. Я должен, оказывается, узнать какие-то рубежи, оставшиеся теперь в тылу наших частей.

— Это же по тем самым документам, что вы с Андреем доставляли, — волнуется Колотухин. — Сюда вот ударила авиация, — тычет он пальцем в карту. — Здесь вот прорвались танки. Поэтому и смогла без