огромные колоды. Меня уложили на самодельные носилки, укрыли противно пахнущим резиновым плащом, и два «эсэсовца» — Волков и тот, четвертый, несут меня городской окраиной к Одеру.

Мюллеров беззаботно шагает чуть впереди лейтенанта — обер-штурмфюрера. Вдруг придется объясняться по-немецки! Я ни на минуту не забываю, что лейтенант несет за пазухой схему целей, которую мы вместе с ним составили…

Чуть шорох, оклик, неясная тень впереди и мне уже хочется спрыгнуть с носилок, укрыться или выстрелить.

Бывает, к нам подходят излишне добросовестные патрульные, но стоит приблизиться настолько, чтобы они могли различить эсэсовские мундиры, как тут же, отступив, растворяются в темноте.

Известно, конечно, что разведчику полезно знать немецкий язык. Если бы я владел языком, как Мюллеров! Да я бы на вторую ночь был в штабе!

А Мюллеров как истый немец объясняет встречным, если те любопытствуют:

— Ранен штурмбаннфюрер. Несем на перевязку…

В городе при отступлении беспорядочно сбилось много различных войсковых частей. Этот ералаш нам на руку. Чувствуется, что твердый порядок навести уже невозможно, и, пожалуй, благодаря этому мы так легко проходим через город, движемся но набережной, минуем ее из конца в конец, все удаляемся от укрепленных высот, прикрывающих Гроссен с востока, и достигаем загородного леса, подступающего вплотную к Одеру.

Снова ставят носилки на землю, по это теперь уже не передышка, которых было немало. На этот раз все четверо скрываются где-то за деревьями и вытягивают оттуда лодку.

Потом мы ждем, когда отгорит ракета. Наконец я слышу, как в темноте заплескалась вода под днищем лодки, погруженной в реку. Еще минута — и меня переносят в лодку, усаживают на носу.

Я жду, когда кто-нибудь принесет из прибрежного лесочка спрятанные там весла, но весел, оказывается, не было и нет. В руках у Волкова и того разведчика, который нес носилки в головах, появляется по жерди.

От берега лодка отчаливает благополучно и движется вначале довольно быстро. То один шест, то другой упирается в дно и отталкивает лодку дальше от берега. Но чем глубже река, тем меньше толчки, и вскоре жерди уже не достают дна. Волков сильно перегибается за борт, руки по плечи погружены в студеную воду — дна не достать.

А между тем течение Одера в этом месте начинает сносить неуправляемую лодку обратно к северному берегу. Тогда лейтенант и Мюллеров начинают грести касками, стараясь опускать их и проводить но воде одновременно с обоих бортов лодки.

Течение относит нас далеко в сторону от тех мест, где могли ждать возвращения лодки. Небезопасно было подплывать втихомолку к берегу, где были наши позиции. Нас легко могли принять за подкрадывающегося врага и расстрелять. Поэтому лейтенант решает: как только мы перейдем через фарватер и станем приближаться к нашему берегу, плыть не таясь, не опасаясь шума и даже громко переговариваться по-русски.

Но этому верному плану не суждено было осуществиться.

Ракета, повисшая над рекой, ослепила нас, но сделала дальнозоркими каких-то вражеских наблюдателей на минометной батарее. Мины стали рваться вокруг нас. Помню, как лодка и вода окрасились напоследок в багровый цвет, и это было последнее, что я увидел, перед тем как погрузился в глубокую, бездонную темноту.

Очнулся я под каким-то деревом, меня била сильная дрожь. Промок до нитки, одежда обледенела. Каски на мне нет, голова мерзнет, а еще больше кружится. Повернуть голову мучительно трудно, но я все- таки делаю это и тогда вижу, что рядом лежит с открытыми глазами лейтенант. Он тоже в покрытой инеем шинели, и его трясет не меньше, чем меня. Странно выглядят на его осунувшемся, иссиня-бледном лице аккуратные черные бачки. За лейтенантом, чуть поодаль, сидит и молча смотрит на нас обоих Мюллеров. Он тоже промерз на холодном ветру, губы у него синие, как у мертвеца, а лицо окровавлено.

— Очнулись, товарищ майор? — спрашивает лейтенант, стуча зубами. — Я вот тоже не только по- немецки, чуть по-русски говорить не разучился, как жахнула эта мина. За самой кормой! Бедняга Волков, всего его изрешетило. Наповал. И другой товарищ, который носилки ваши тащил, ко дну пошел. Вас Миша Мюллеров за волосы вытащил, его за прическу ругайте. А у меня силенок не хватило. Едва сам не окоченел насмерть.

— А схема целей? — встревожился я.

— Порядок! Лежит себе в клеенке за пазухой, греется.

Мюллеров кивнул, как бы подтверждая слова лейтенанта, но сам при этом ничего сказать не мог. Лейтенант объяснил мне, что тот контужен — не говорит, не слышит. Я тоже понимаю, вижу: у него идет кровь из носу, из ушей, изо рта. Это, значит, Мюллеров, тяжело контуженный сам, еще меня вытащил?

Только в эту минуту я вспомнил и о своих документах и судорожно полез за пазуху. Вот они! И даже не намокли. Страшно было бы очнуться, если бы документы покоились сейчас на дне Одера!

Пока ночь, надо связаться со своими или хотя бы выяснить, в чьем мы расположении. Идти я не могу. Нести меня товарищи тоже не в состоянии, поэтому и застряли мы в лесу. Да и неразумно дальше тащиться со мною, когда дорог буквально каждый час, потому что с каждым часом стареют наши разведданные.

Решаем так: разведчики уходят, а меня спрячут в кустарнике. К рассвету они так или иначе вернутся за мной. Вновь расстаюсь я с товарищами, с которыми свела меня фронтовая судьба.

Ушли.

Думай теперь, вспоминай, загадывай вперед.

Сил уже еле-еле хватает на то, чтобы удержать без дрожи пистолет в руке…

Чтобы хоть как-нибудь отвлечься и не думать все время о горящих ногах, пытаюсь мысленно подсчитать, который же это день блуждаю я на чужой стороне? Ворошу в памяти все дни и ночи после того, как в последний раз донесся до меня удаляющийся голос Андрея.

Проходит еще время, может быть, два-три часа, давно развиднелось — никого нет. Где-то вдали, к юго-востоку, что ли, загудели машины.

Ждать больше не могу, не имею права. Не хочется думать, что погибли мои товарищи, что здесь немцы, но война ведь война. И если я опять один, то только я один и могу выполнить боевую задачу. А раз так, то вперед! Решаюсь идти — вернее, ползти — в том направлении, откуда доносится гул моторов.

Ноги не держат. Хватаюсь за ствол дерева, подтягиваюсь на руках, потом стою с минуту и примериваюсь. Бросаюсь вперед, как в омут, чтобы сделать «шаг» и, падая от боли, успеть уцепиться за следующий ствол. Так и двигаюсь. Твердая кора и сучья раздирают ладони, но боли в руках не ощущаю. Там, где деревья стоят далеко друг от друга, там, где меня подстерегают полянки, ползу, но это гораздо дольше.

Те моторы, которые я услышал, затихли и исчезли вовсе, но вскоре донесся новый шум машин с той же стороны. Значит, там шоссе или дорога.

Наконец выбрался не то на опушку, не то на прогалину, вдоль которой проходит дорога. К шоссе подползаю на четвереньках. Каждый бугорок, каждый пень на пути — почти непреодолимое препятствие.

Эх, напрасно я не дождался своих разведчиков! Они, может быть, сейчас впустую лес прочесывают.

Справа, на краю поляны, одноэтажный домик с закрытыми ставнями. К нему подкатывает полуторка. Приближаюсь и я к домику.

— Эй, друг, подойди на минутку! — зову я шофера, прохаживающегося возле полуторки.

Нет у меня полной уверенности в том, что это наш боец, но и назад ходу нет, и надежда теперь, пожалуй, только на захват машины.

Он безразлично смотрит, как я ползу.

— А тебе что надо?

— Да подойди ты, скажу! Не хочется ему, видно, отходить от своей полуторки и объясняться с каким- то либо пьяным, либо больным. Шофер поворчал, ругнулся и направился было ко мне.

— Лукиных, заводи! — раздается начальственный окрик: кто-то в кубанке и в плаще вышел на