— Сейчас посмотрю. Николай Михайлович.

Мишкин вышел опять. Больной сидел в конце коридора на корточках и курил.

— Николай Михайлович, можно вас на минуточку? Мне поговорить с вами надо. Выяснить кое-что.

Зашли в кабинет.

— Скажите, Николай Михайлович, вы сами-то считаете себя больным?

— Вот я вам скажу, Евгений Львович, что все у меня хорошо. Но вот есть я как следует не могу, конечно. А так я совсем здоров.

— Еще раз повторите мне, пожалуйста, когда вы все это почувствовали.

— Я и не помню точно, но месяца три-четыре, как стало мешать есть.

— И быстро эти ощущения у вас меняются?

— Как меняются?

— Вот появилось у вас ощущение препятствия при еде. Так?

— Ну?

— И вот так в одной поре или стало хуже, еще хуже глотать?

— Менялось, конечно. Сначала просто мешало есть. Потом твердое перестало проходить — я запивать стал, конечно. Запиваю. Я есть стал меньше и похудел.

— Есть стали меньше и поэтому похудели?

— Ну да! Поэтому. Но я не больной, конечно. Есть все равно хочется. Бывает, когда грипп — есть не хочется. Но как начинаю, да каждый глоток запивать надо… я и меньше ем, конечно.

— И вы все время работали, до последних дней?

— Я вот отработал, к примеру, сегодня, а потом пошел к вам. И остался в больнице.

Мишкин сжал руки между коленями: «Кто же мы в их глазах — спасители или фабрика инвалидов? Что он инвалидом был до больницы — не видно…»

— Дома-то сказали?

— Отсюда сыну на работу позвонил.

— А я не видел никого. Не приходят?

— Бывают. И сын бывает, и жена, конечно.

— И вы давно работаете здесь, на этом заводе?

— Да вроде бы с детства, и опять же недавно.

— Это как?

— Я до войны начал работать здесь. А потом в войну ушел — как все. Потом опять вернулся — работал здесь. А потом на целину уехал.

— Вы! На целину? Это молодежь все больше уезжала!

— А я с женой ругался тогда. Много не пил. Но гулял немного. Пришел как-то — она ругается, конечно. Я ж не маленький. Что такое! Пошел и подался с нашей молодежью. Три года. Вернулся вот. Работаю. Толстый был — приехал.

— А толстый почему? Пил там?

— Не очень. С получки пили. По праздникам. С получки всегда, конечно. Толстый был — похудел сейчас. Потом худеть стал.

— Давно худеете?

— Года два. Не меньше.

— А сейчас еще больше похудел?

— Не ем же. Мало.

— А на войне? Ранения были?

— Малость самую. В ногу вот — без кости. Живот еще — тоже не сильно, конечно.

— Сколько вам сейчас?

— Пятьдесят пять. Женина пенсия. Сейчас и пить не пью совсем. По праздникам с сыном. Как вот приехал — с получки не пьем. Работаю — это да.

— И вы всегда в этом районе жили?

— Родился тут — где вам корпус строят, дома наши стояли. Бараки такие, двухэтажные. Знаете?

— Ну да.

— Тут я родился. Рядом. А сейчас вот дом мой, девятиэтажный. Из окна виден. Видите? На седьмом этаже мы с женой. Квартира. Одна комната. Сын на пятом. У него двое. Дед я. Двое у него.

— А у вас один?

— Зачем! Дочь еще. Она у мужа, конечно, не здесь.

— А что-нибудь болит сейчас?

— Нет. Вот с едой только трудно, глотать. Сейчас жить ничего. И моя успокоилась. Раньше, бывало, соседи с ней заведутся, пойдет на кухню. Сейчас на пенсию вышла. Телевизор смотрит, конечно. Сейчас спокойно нам.

— К сыну вниз ходит?

— Это да. А сын говорит, плохо сейчас. Раньше, говорит, квартира общая когда была, веселее. Придешь с работы, к кому зайдешь, выпьешь вместе, поговоришь. Это правда. И телевизор смотришь вместе, в коллективе, конечно. А потом во двор выйдешь вместе. А теперь все сидят у себя, у телевизоров, — и не видишь никого. Летом лучше. Во дворе столы. Домино. А сыну все мало. Пройдет. У него свои растут.

— Николай Михайлович, надо вам операцию делать.

— Понимаю, понимаю, Евгений Львович. А что там у меня? Может, и само пройдет? Погодить?

— Нет. Надо. У вас и не проходит еда поэтому.

— А если запивать?

— Вы запиваете. Вам же хуже становится.

— Стало немного хуже. Но можно жить.

— У вас, Николай Михайлович, доброкачественная опухоль, как жировик, но в пищеводе. Она закрывает ход. Ее надо убрать.

— Жировик. Не рак, значит?

— Не рак. Но оперировать все равно надо. Закроет совсем.

— А не опасно?

— Опасно. Но если будет очень опасно, то мы удалять не будем, а сделаем в желудке дырочку, и придется вам есть через трубочку.

— Какая ж еда!

— Временно. А поправитесь, наберете сил, тогда сделаем все как надо. Надо, Николай Михайлович.

— А кто оперировать будет?

— Я буду.

— Ну ладно. А когда?

— На той неделе. Скажем еще. Пусть только ко мне ваши зайдут до операции.

— А жена, наверное, уж тут, ждет внизу, мы договорились, конечно.

— Вот сейчас пусть и зайдет тогда.

Мишкин остался в кабинете и стал рассматривать какую-то книгу. В дверь постучали.

— Войдите.

Жена полная. Трех надо сложить таких, как Николай Михайлович. Но он-то болен, он истощен. Он-то должен чувствовать полное отсутствие сил. Интересно, а до болезни какой он был. Раза в два, наверное, толще.

Мишкин объясняет жене.

— Да я и сама вижу, плохо. Тает мужик на глазах. Я ему говорила — пойди к врачу, может, рак, а он… Ну сейчас хоть не пьет. Сейчас хорошо все. Обязательно, товарищ доктор, операция? А то нам хорошо все сейчас. Сын рядом. А не умрет от операции, товарищ доктор?

— От болезни он точно умрет. У него рак.

— Я ему говорила. А он вот не ходил. А мне говорит — жировик там.

— Он не знает. И вы ему не говорите.

— Нет. Зачем? Не скажу. — Она вытерла глаза тылом кисти. — Не скажу. Сыну скажу.

— Сыну скажите. Операция опасная. Есть, правда, небольшой шанс, что там жировик, но вряд ли.