«Тридцать минут остается до конца игры, советская сборная ведет 1:0», — напоминает Озеров.

Но снова все чаще слышится фамилия Яшина: итальянцы идут на последний штурм, во чтобы то ни стало хотят они уйти от «сухой». И мне приходит в голову мысль: как легко, как просто в свалке у ворот незаметно для судей и зрителей вывести из строя вратаря.

Словно в подтверждение моих мыслей слышен тревожный голос Озерова:

«Яшин на земле, он не встает, ему помогают подняться, он уходит с поля... Напоминаю: по условиям розыгрыша кубка Европы заменять вратаря нельзя... Если Яшин через десять минут не вернется, в ворота станет один из полевых игроков»...

На стадионе тишина, ни криков, ни свистков... Ждут... И затем взрыв аплодисментов: повреждение было легким, Яшин вышел на поле, Яшин встал в ворота, он снова ловит, отбивает, переводит на угловой.

«Дьявол, а не вратарь! — скажет о нем Фаббри после игры. — Все могло быть по другому, если бы не он».

Добавим: и если бы не стояли стеной защитники Мудрик, Шестернев, Шустиков, Крутиков, если бы не помогали им полузащитники, а подчас и нападающие, если бы хоть на минуту дрогнула, пала духом, потеряла уверенность наша команда.

— «В Риме мы во всяком случае не проиграем, — ответил перед матчем на вопрос корреспондентов капитан нашей сборной Иванов. Он знал, что говорил: в Риме не было очкового прессинга, наша команда обрела крепкую «волевую мускулатуру»...

...«До конца игры остается десять минут. Счет по-прежнему 1:0. Атакуют итальянцы».

«До конца игры остается пять минут. Атакуют итальянцы».

«Три минуты»...

«Одна минута»...

«Тридцать секунд: счет по-прежнему...»

Озеров не успевает договорить: его голос тонет в громе оваций, в трелях трещоток. Ясно: счет стал 1:1. 3а две секунды до конца игры Ривера забил ответный гол. Итак 1:1. Ничья, для нас означающая победу. Московская фора осталась в силе, наша сборная вышла в четвертьфинал кубка Европы, итальянцам пришлось сложить оружие.

Трансляция окончена, отзвучал блантеровский марш, но мы не сразу встаем, не сразу уходим от репродуктора: мы все еще под властью магии кожаного мяча, мы торжествуем победу. Вместе с нами торжествуют победу миллионы советских людей и среди них — десяток, другой уже старых, уже седых, помнящих так же, как и я, первые годы русского футбола. Они, как и я, чувствуют не только радость, но и гордость: в победе сборной СССР есть и наша, пусть скромная, доля, доля зачинателей, пионеров, прокладывателей первой борозды.

За Вологдой начинается лесная сторона. Лес вплотную подступает к железнодорожному полотну, и на протяжении шестисот километров до Архангельска поезд идет зеленым коридором. Иногда слышится запах гари, и коридор становится черным. Огонь лесного пожара воровски перебегает по траве и кустарнику, в окно вагона пышет удушливым жаром, видны обгорелые стволы лесных великанов и мелколесья.

Встречные составы гружены бревнами и пиломатериалом. Станции похожи на большие лесные поляны; штабелями лежат доски. Слышен назойливый, звенящий визг пилорам, пахнет смолой.

В вагон входят люди в сапогах, брезентовых плащах и кепках, обсыпанные опилками. Они отряхиваются, садятся и заводят разговор о делянках, вырубках, балансе, распиловке.

Поезд идет прямо на север, не отклоняясь ни на восток, ни на запад. О севере говорят названия станций — Вожега, Коноша, Няндома, Шалакуша, Обозерская, Холмогорская — и названия рек, над которыми, громыхая по мостам, проносятся вагоны, — Сухона, Жубена, Вель, Емца. О севере говорит темная коричневая вода этих рек, рожденных не родниками, а торфяными болотами. Вода эта лишь изредка открывается взгляду в прогалинах между плотами, сплошь покрывающими поверхность рек; плотовщики, упираясь шестами, гонят лес туда же, куда стремится наш поезд — к Архангельску. О севере говорит далекое бледное небо, стелющееся над безбрежным лесным океаном, над медлительными коричневыми реками и голубыми чашами лесных озер.

Поезд идет на север, оставляя справа, невдалеке от своего пути, город Холмогоры, родину рыбака и академика Михаила Васильевича Ломоносова. Поезд идет местами, где обитает кряжистое племя поморов, выходцев из вольного города Великого Новгорода, издавна скрывавшихся в лесных дебрях от царской кабалы, племя рыбаков и мореходцев, открывателей неведомых земель.

Проезжаем Исакогорку. Скоро Архангельск. Железная дорога идет рядом с Северной Двиной, отделенная от нее невысокой насыпью. Вдоль берега пришвартованы океанские пароходы — норвежцы, датчане, немцы, англичане, итальянцы, пришедшие за лесом. Над насыпью видны крутые борта, устремленные вперед бушприты, надпалубные постройки, сверкающие стеклом капитанские мостики, стройные мачты, толстые, скошенные назад трубы. Берег и река скрыты насыпью, и кажется, что корабли стоят прямо на земле.

Архангельск. Город лежит по ту сторону Двины. Наш багаж подвозят на железных тележках к берегу, к тому месту, куда причаливает паром.

Широкая река, коричневая, как ржавая осенняя хвоя, течет спокойно и величаво. Там и сям, похожие на алигаторов, плывут по ней оторвавшиеся от плотов бревна. Юркие катера, старательно избегая встречи с ними, шныряют вниз и вверх. Под четырьмя парами весел и под парусом идет против течения рыбачий баркас. Гребут поморские женки, гребут мерно, сильно, умело. На корме у руля — старик с окладистой седой бородой, в белой рубахе и домотканных белых портках.

Рядом со мной ждет парома рослая молодая поморка. Льняные волосы, светлые голубые глаза, безупречно правильные черты лица. Она красива, эта поморская Венера, красива первозданной красотой народного типа.

Подходит паром. Переезжаю на другой берег, отыскиваю гостиницу. Устраиваюсь и снова выхожу на улицу.

Архангельск лежит не близко от устья Двины. Он не похож на портовый город. Это не ворота в мир, как те гавани, которые мне приходилось видеть: Севастополь, Марсель, Генуя, Ливорно, Кадикс. Архангельск кажется лесным городом на сплавной реке. Необычайно нежных тонов небо придает ему оттенок какой-то особой легкости. Уже поздно — десять-одиннадцать часов, а солнце еще только склоняется к закату. Оно зайдет среди ночи на час-полтора — до Полярного круга все же еще около двухсот километров. Оно зайдет, но полнеба на западе будет пылать вечерней зарей, и в городе будет почти так же светло, как днем.

Иду в порт разыскивать «Малыгина», на котором мне предстоит плыть спецкором «Известий» на Землю Франца-Иосифа, к архипелагу ста островов, овеянному легендами арктических экспедиций. Вон он стоит, «Малыгин», однотрубный ледокольный пароход, водоизмещением в 1600 тонн, купленный нами в Шотландии.