— Добрый вечер, — говорит он.
Из его головы вырывается вспышка Шума.
И Тодд падает.
17
ТЯЖКИЙ ТРУД
Это звук и в то же время не звук, невозможно громкий — кажется, что барабанные перепонки лопнут, если слушать его ушами, а не просто чувствовать в голове. Все вокруг белеет — при этом ты не просто слепнешь, а заодно глохнешь, немеешь и превращаешься в льдинку. Боль идет откудато изнутри, такшто от нее не защититься — это как жгучая оплеуха прямо по самой твоей душе.
Так вот что чувствовал Дейви, получая затрещины от мэра…
Причем это
Как бутто все слова разом запихивают тебе в голову, и весь мир орет на тебя:
Вспышка слов, и я — ничтожество.
Ничтожество.
Я падаю на землю, и мэр может делать со мной что угодно.
Не хочу даже говорить о том, что происходит дальше.
Половине солдат мэр велит охранять лечебный дом, а остальные тащат меня в собор. По дороге он молчит, а я умоляю его не трогать Виолу и кричу и бьюсь в истерике, обещая выполнить любые его требования, только пусть он не тронет Виолу.
(заткнись, заткнись)
В соборе он снова привязывает меня к стулу.
И велит мистеру Коллинзу прогуляться.
А потом…
Не хочу об этом говорить.
Потомушто я плачу, умоляю, твержу ее имя, блюю и снова плачу, и все это так ужасно и так стыдно, что лучше не вспоминать.
А мэр просто молчит. Нарезает круги по залу и молча слушает мои вопли, мои мольбы.
Но прежде всего — слушает мой Шум.
А я убеждаю себя, что кричу, воплю и молю с одной целью — скрыть в Шуме ее слова, уберечь ее, не открыть мэру самого главного. Я уговариваю себя кричать и молить как можно громче, чтобы он не услышал.
(заткнись)
Вот что я себе говорю.
И больше об этом — ни слова.
(черт, да заткнись же!)
Когда я возвращаюсь в башню, мэр Леджер не спит и ждет меня. Хотя я почти не соображаю, мне всетаки приходит в голову мысль, что без Леджера тут не обошлось. Но он так искренне взволнован и приходит в такой искренний ужас от моего вида, что я просто медленно оседаю на кровать и не знаю, что думать.
— Они даже входить не стали, — говорит он у меня за спиной. — Коллинз молча открыл дверь, быстро оглядел комнату и тут же запер меня снова. Как бутто знал.
— Да, — говорю я в подушку. — Конечно, знал.
— Я тут ни при чем, Тодд, — тут же добавляет он, читая мои мысли. — Клянусь! Я бы никогда не стал помогать этому человеку.
— Да оставьте меня в покое! — бормочу я.
И он оставляет.
Уснуть не получается.
Я горю.
Горю от понимания, как легко меня поймали в ловушку, как легко оказалось использовать Виолу против меня. Горю от стыда за то, что плакал под пытками (заткнись). Горю от боли новой разлуки, ведь мы поклялись друг другу не расставаться, и от ужаса перед неизвестностью — что с ней теперь будет?
Мне плевать, что будет со мной.
Наконец встает сонце, и я узнаю, какое мне назначили наказание.
— Вперед, ушлепок!
— Заткнись, Дейви.
Наша новая работа — сгонять спэклов в группы и отправлять на строительство новых зданий на территории бывшего монастыря. В этих зданиях они будут жить зимой.
Наказание заключается в том, что я работаю вместе с ними.
А Дейви всем заправляет.
И у него новенькая плетка.
— Давай! — кричит он, охаживая меня ею по плечам. — За работу!
Я резко оборачиваюсь — все тело болит и горит огнем.
— Еще раз ударишь меня этой штукой, глотку порву!
Он улыбается во все зубы, его Шум ликует.
— А ты попробуй,
И
Я опять берусь за лопату. Спэклы в моей группе не сводят с меня глаз. Я не спал всю ночь, пальцы сводит от утренней стужи, и я, не выдержав, ору на них:
— За работу!
Они перецокиваются друг с другом и снова начинают копать землю голыми руками.
Все, кроме одного, который смотрит на меня чуть дольше остальных.
В ответ я смотрю на него, мой Шум клокочет и шипит от ярости. Он не обращает на это внимания, изо рта поднимается пар, в глазах вызов. Он показывает мне запястье, как бы представляясь — можно подумать, я не знаю, кто он, — и продолжает неспешно работать.
1017-й — единственный, кто нас не боится.
Я беру лопату и со всех сил вонзаю в землю.
— Ну что, нравится? — окликает меня Дейви.
Я вставляю в свой Шум пару ласковых.
— О, моя мать давнымдавно умерла, — отвечает он. — Как и твоя. — Грубый смех. — Интересно, в жизни она была такой же болтуньей, как и в своем дурацком дневничке?
Я выпрямляюсь, мой Шум полыхает красным.
— Дейви…
— А то в дневничке прям несет!
— Когда-нибудь, Дейви, — выплевываю я, чувствуя, как от моего раскаленного Шума почти дрожит воздух, — я с тобой такое сделаю…
— Что же, мальчик мой? — спрашивает мэр, въезжая в ворота на Морпете. — Вашу ругань с дороги слышно. — Он поворачивается к Дейви: — А ругаться — не работать.
— Они у меня работают, па! Еще как работают! — Дейви кивает на участки.
