Тут я осекаюсь, и мэр это замечает. Ведь кое-что она говорила, так?
Она рассказала мне историю про…
— Ты что-то вспомнила, Виола? Поделишься? — спрашивает мэр, вплотную подходя ко мне с заинтересованным лицом.
— Нет, — быстро выпаливаю я, — нет, только…
— Просто что? — Его взгляд порхает по моему лицу, пытаясь прочесть мои мысли, хотя Шума у меня нет и быть не может. В какой-то миг я понимаю, насколько его это
— Я только припомнила, что первые годы после перелета она провела где-то на холмах, — вру я, сглатывая ком в горле. — К западу от города, за водопадом. Я тогда не придала значения этому разговору.
Мэр все еще пристально смотрит мне в глаза — долго-долго, — прежде чем снова начать расхаживать по залу.
— Самое важное тут вот что, — говорит он. — Взорвалась ли вторая бомба по ошибке? Может, она была лишь частью первой и детонировала позже по чистой случайности? — Он снова подходит вплотную ко мне. — Или все-таки нарочно? Чтобы пострадали мои люди, которые непременно должны были работать на месте взрыва? Чтобы отнять как можно больше жизней?
— Нет. — Я трясу головой. — Она не могла так поступить. Она целительница. Она не убила бы…
— На войне все средства хороши, — говорит мэр. — Потому это и война.
— Нет, — твержу я. — Нет, она не могла…
— Я знаю, что ты в это не веришь. — Мэр снова отворачивается и отходит. — Поэтому тебя и бросили.
Он подходит к маленькому столику рядом с его креслом и берет с него листок бумаги. Показывает мне.
На нем написана синяя буква «О».
— Что это такое, Виола?
Я пытаюсь сделать непроницаемое лицо.
— Первый раз вижу. — Я громко сглатываю и осыпаю себя проклятиями. — А что это?
Мэр сверлит меня взглядом, затем кладет листок обратно:
— Она с тобой свяжется. — Он разглядывает мое лицо. Я из последних сил скрываю чувства. — Да, — кивает он словно бы самому себе, — непременно свяжется, и, когда это произойдет, передай ей от меня несколько слов, пожалуйста.
— Я не…
— Скажи ей, что в наших силах немедленно остановить кровопролитие. Мы положим этому конец раз и навсегда, на Новом свете воцарится мир, и люди перестанут умирать. Передай ей это, Виола.
Он так пристально на меня смотрит, что я выдавливаю:
— Хорошо.
Он не моргает, его глаза как черные ямы, от которых невозможно оторваться.
— Но скажи ей и вот что: если она хочет войны, она ее получит.
— Прошу…
— Это все. — Он жестом велит мне встать и идти. — Возвращайся в свой лечебный дом и займись пациентами, если можешь.
— Но…
Он открывает дверь.
— Казнь сегодня не состоится, — говорит он. — В свете недавних террористических актов исполнение некоторых приказов придется приостановить.
—
— И, увы, я буду слишком занят устранением бардака, который учинила твоя госпожа, чтобы провести сегодня обещанный ужин.
Я открываю рот, но не могу проронить ни звука.
Мэр закрывает дверь.
Голова у меня кружится, когда я, шатаясь, бреду по дороге. Тодд где-то там, и я могу думать лишь об одном: сегодня мы не увидимся, я опять не смогу с ним объясниться, не смогу ничего ему рассказать.
Все из-за нее.
Да, да! Ужасно так говорить, но это она во всем виновата! Даже если она действовала из лучших побуждений, это ее вина. Из-за нее я не увижу Тодда. Из-за нее грядет война. Из-за нее…
Я снова подхожу к руинам на месте взрыва.
На дороге лежит четыре трупа, из-под белых простыней выползают лужицы крови. Ближе всего ко мне, за кордоном из солдат, валяется простыня, укрывающая юного солдата — моего случайного спасителя.
Я даже не знала, как его зовут.
И вдруг он умер.
Если бы она немножко подождала, если бы увидела, чего добивается мэр…
Но тут я вспоминаю ее слова: «Политика умиротворения, дитя мое. Скользкая дорожка, имей в виду».
Но эти трупы…
И смерть Мэдди…
Юноша, который меня спас…
И избитая Коринн, которой не дали лечить…
(ох, Тодд, где же ты?)
(что мне делать? как поступить правильно?)
— А ну, пошла! — рявкает на меня солдат.
От неожиданности я подскакиваю. Я торопливо шагаю дальше, а потом перехожу на бег.
Тяжело дыша, я влетаю в опустевший лечебный дом и хлопаю дверью. На дороге стало еще больше солдат и патрулей, чем раньше. На крышах стояли мужчины с винтовками, они внимательно за мной наблюдали, а один грубо свистнул, когда я пробегала мимо.
Теперь к радиобашне точно не пробраться.
Пытаясь отдышаться, я постепенно сознаю, что в этом доме я теперь единственная, кто хоть как-то может помочь больным. Многие более-менее здоровые пациентки последовали за госпожой Койл, и как знать… может, именно они подложили те бомбы. Но в доме осталось больше двадцати больных, и каждый день поступают новые.
А целительница из меня… словом, хуже в Нью-Прентисстауне еще не бывало, это точно.
— На помощь! — шепчу я.
— Куда все подевались? — с порога спрашивает меня миссис Фокс. — Никто меня не кормит, лекарств не выдают…
— Простите, — выпаливаю я, хватая ее судно. — Накормлю вас, как только смогу.
— Силы небесные! — восклицает она, таращась на мою спину. Я выкручиваю шею и вижу на спинке халата огромное красное пятно — кровь того солдатика.
— Ты цела? — спрашивает миссис Фокс.
Я снова смотрю на кровь, но отвечаю лишь:
— Сейчас принесу вам поесть.
Остаток дня проходит как в тумане. Санитарки и повара тоже ушли, и я из последних сил пытаюсь приготовить на всех еду, а потом разнести ее по палатам и узнать, какие лекарства кто принимает. Хотя всем очень хочется знать, что происходит, они видят, как я кручусь, и стараются мне помогать.
Наступает ночь. Я выбегаю из-за угла с полным подносом грязной посуды и вдруг вижу Коринн. Она стоит у входа, одной рукой держась за стену.
Я бросаю поднос и кидаюсь к ней, но она предостерегающе поднимает руку. И морщится.
Под глазами у нее синяки.
