157

действительности придуманные только для того, чтобы прикрыть корыстные и хищнические замыслы той или иной европейской державы, Россия неизменно принимала за чистую монету и таким образом всегда оказывалась в глупом положении'.

Расплатой за 'двухвековой режим антинациональной монархии', восстановившей против себя все слои населения, все большие и малые народы, стала революция.

Трубецкому претило идущее от старых веховцев, вроде Бердяева и Франка, изображение 'октябрьского переворота' как 'прорыва природной стихийности' русского народа. У него вызывали самый решительный протест рассуждения о новой разинщине и пугачевщине. Он вообще не особенно тяготел к историческим аналогиям. Революция 1917 г. представлялась ему результатом 'саморазложения императорской России', падения всемирного европеизма. Она знаменовала собой начало евразийского возрождения России.

Евразийство Трубецкого сводило в единый узел все многосложные проблемы российской политической истории, давало им свое объяснение, свой расклад. Это была широкая историософская панорама, равная по своему значению классическому славянофильству.

б) В числе других деятелей евразийства, отличавшихся наибольшей творческой активностью, выделялись географ и экономист П.Н. Савицкий (1895-1968), искусствовед П.П. Сувчинский (1892-1985) и Л.П. Карсавин (1882-1952). Во многом благодаря их усилиям появились основные программные документы движения: 'Евразийство: Опыт систематического изложения' (1926), 'Евразийство: формулировка' (1927), 'Евразийство: Декларация, формулировка, тезисы' (1932) и др. В них на первом плане стояли проблемы государства, будущего устройства России.

Победа большевиков не вызвала большого расстройства у евразийцев, поскольку они были убеждены, что коммунистическая идеология не привьется к России и встретит отпор со стороны самих масс. Порукой тому служили ее атеизм и классовая направленность². Поэтому необходимо было лишь переждать время. И тогда придет черед для создания 'новых форм государственности и для нормального развития самой России-Евразии'. 'Надрывно обличать революцию бесполезно', - заявляли евразийцы. 'Опыт зла', который выпал на долю России, не должен заслонять главное, а именно, что 'революция, изолировав большевистский континент и выведя Россию из всех международных

158

отношений, как-то приближает, помимо воли ее руководителей, русскую государственность (пока что скрытую под маской коммунистической власти), к отысканию своего самостоятельного историко- эмпирического задания и заставляет вдохновляться им' [П.П. Сувчинский]. Это 'изолированное положение', по их мнению, позволит России рано или поздно вернуться в наследственное лоно евразийства.

Возрожденная Россия-Евразия представлялась им 'надклассовым государством'. Евразийцы отвергали 'обвинения и самообвинения русских в негосударственности'; данная славянофильская формула, на их взгляд, противоречит фактам - всей прежней истории России и устойчивости ее государственного организма. Даже большевистская революция, вопреки своей идеологии разрушения государственности, привела к построению Советского государства. Однако тормозом на ее пути стало классовое начало, которое нашло свое выражение в диктатуре пролетариата. Отсюда, конечно, не следует, что надо вообще отказаться от господства и подчинения. Без этого не может обходиться ни одно государство. В господстве и подчинении воплощается 'порядок', а он должен быть 'властным и принудительным'. Но порядок устанавливается не в интересах отдельных классов или социальных групп. Он сам по себе должен обладать 'самостоятельной мощью', т.е. быть 'суверенным'. 'Такой властный порядок и есть государство, освобожденное от своей исторически-классовой и несовершенной природы и возведенное до своей истинной идеи'.

Евразийцы категорически отмежевывались от отождествления государственной идеи с какой-либо государственной формой, будь то аристократия или демократия. Их надклассовое государство не зависело от поддержки того или иного общественного класса, а всецело держалось благодаря деятельности особой социальной группы - 'правящего слоя', стоящего 'вне классов'. Принадлежность к этой группе определялась не какой-либо из отдельных частных функций, характеризующих деятельность других социальных групп евразийского государства, а исключительно 'исповеданием евразийской идеи', подчинением ей, 'подданством'. Отбор властной элиты в евразийском государстве производился по идеократическому принципу, и потому само государство называлось 'идеократией'.

Сущность евразийского государства обусловливалась осуществлением 'положительной миссии' - как в сфере экономических отношений, так и в сфере духовного творчества, культуры. 'Проводя план положительного строительства, - говорилось в 'Формулировке', - евразийское государство накладывает на всех своих членов ряд необходимых обязанностей, несоблюдение которых предполагает принудительную санкцию. Евразийцы признают необходимость властного проведения в жизнь основных государственных целей и заданий и применения силы там, где исчерпаны все другие средства'. Так ли это на самом деле, или нет, решало само государство, а не общество; гражданам дозволялось лишь 'перевоспитываться' и по возможности принимать участие в политической жизни.

159

'Сознание долга' еще не сближало их с 'ведущим отбором', но при определенных условиях делало материалом для 'комплектации'. Ни с чем не сравнимое положение 'ведущего отбора' объяснялось тем, что он объявлялся 'преимущественным выразителем и субъектом культуры', ибо в евразийской 'иерархии сфер культуры' - государственной, духовной и материальной, первое место принадлежало государственной культуре. Государство выступало как 'форма личного бытия и личное качествование культуры' [Л.П. Карсавин]. Бердяев не без основания называл это 'утопическим этатизмом' евразийцев.

Евразийцы сближались с теориями большевиков - они так же, как большевики, верили в примат власти над правом, насилия над равенством. Многие из них и не скрывали своих симпатий к большевистской партии, надеясь на ее евразийское перерождение.