другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях'. Это опять-таки от просветительской установки - разделять знания и обычаи. Карамзину свойственно было убеждение, что знание доставляет благо, а обычай формирует нрав. Он не усматривал связи между познанием вещей и познанием души, оставаясь на позициях просветительской теории двойственной истины. Ему казалось, что Петр вместо просвещения вверг страну в подражание, унизив россиян 'в собственном их сердце'. 'Мы стали гражданами мира, - писал Карамзин, - но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр'. Царь, сам того не желая, принизил самодержавие, заставив ненавидеть злоупотребления монархов.
Немало 'пятен' находил Карамзин и в царствование Екатерины: 'чужеземцы овладели у нас воспитанием, двор забыл язык русский, от излишних успехов европейской роскоши дворянство одолжало'. В полной мере обнажились 'вредные следствия Петровой системы', поддержанной 'незабвенной монархиней'. Время Павла прошло в страхе и оцепенении: он 'считал нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг'. Ненавидя дело своей матери, он 'легкомысленно истреблял долговременные плоды государственной мудрости'.
115
Именно Павел своими 'зловредными' действиями настроил умы против неограниченного самодержавия, заставив мечтать о конституционных переменах.
Но как ограничить самодержавие в России, не ослабив при этом 'спасительной царской власти?' - спрашивал Карамзин. Вопрос по существу был риторическим, ибо он решительно не соглашался 'поставить закон... выше государя'. Ведь тогда потребуется блюсти неприкосновенность самого закона, замечал Карамзин. Кто станет это делать - Сенат или Государственный Совет? И будут ли их члены избираться государем или государством? В первом случае это будут 'угодники царя', и, стало быть, разовьется ласкательство, во втором же - его соперники, которые 'захотят спорить с ним о власти', а это уже будет аристократия, а не монархия, двоевластие, принесшее и без того немало бед России. Мудрость целых веков нужна для утверждения власти, потому охранительность в политике предпочтительней всякого творчества. 'Самодержавие, - резюмировал Карамзин, - основало и воскресило Россию; с переменою Государственного Устава ее она гибла и должна погибнуть, составленная из частей столь разных и многих, из коих всякая имеет свои особенные гражданские пользы'.
В рассуждениях историка явственно обозначился крен в сторону историософизации самодержавия, возведения его в степень высшей политической мудрости. При таком раскладе ничего не значило лицо отдельного тирана-самодержца; оно составляло исключение, а не правило, обусловленное личными свойствами самого монарха, а не монархической системы. От Карамзина тянется длинная нить русского политического консерватизма, охватывавшего самые разнородные направления - от позднего славянофильства до 'русского византизма' и официального монархизма.
2.
116
неизбежности ее конца, гибели. На всем он видел печать разложения и гниения, подводя всякое развитие, всякое изменение под действие сформулированного им всеобщего триадического закона. В соответствии с этим законом, все в мире пребывает лишь в пределах данной формы, не переходя ни в какое иное состояние: нечто либо только существует, либо не существует. Именно деспотизм формы, выражающей внутреннюю идею материи, приводит к возникновению явления, которое совершает постепенное восхождение от простейшего к сложнейшему, возвышается до обособления, 'с одной стороны, от окружающего мира, а с другой - от сходных и родственных организмов, от всех сходных и родственных явлений'. Высшая точка развития оказывается одновременно высшей степенью индивидуализации явления, воплощением высшей цветущей сложности. Все последующее зависит от крепости и устойчивости формы. Явление живет и сохраняется, пока сильны узы естественного деспотизма формы. Но как только форма перестает сдерживать разбегающуюся материю, процесс развития тотчас переходит на стадию разложения и гибели. Исчезновению явления предшествуют такие специфические моменты, как упрощение составных частей, уменьшение числа признаков, ослабление их единства и силы. Происходит своего рода растворение индивидуальности, явление как бы достигает 'неорганической нирваны', уходит в небытие. 'Все постепенно понижается, мешается, сливается, а потом уже распадается и гибнет, переходя в нечто общее, не собой уже и не для себя существующее'. Развитие представляет собой триединый процесс: 1) первоначальной простоты, 2) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного упрощения, в равной мере охватывающий природные и социальные закономерности.
По триадической схеме развивается и государство: сперва совершается обособление свойственной ему политической формы, затем наступает период 'наибольшей сложности и высшего единства', а после происходит падение государства, которое 'выражается расстройством этой формы, большой общностью с окружающим'. Долговечность государства не превышает 1000 или может 1200 с небольшим лет. У каждого народа своя особая государственная форма. Она вырабатывается не вдруг и не сознательно, и долгое время может оставаться непонятой. На начальной стадии, как правило, превалирует аристократическая форма; на стадии цветущей сложности 'является наклонность к единоличной власти (хотя бы в виде сильного президентства, временной диктатуры, единоличной демагогии или тирании, как у эллинов в их цветущем периоде), а к старости и к смерти воцаряется демократическое, эгалитарное и либеральное начало'. Формула сильного государства - это диктатура, жесткая централизация, слабого и умирающего - уравнение, 'демократизация жизни и ума'.
Исходя из данного критерия, Леонтьев не сомневался, что 'сила государственная выпала в удел великороссам', тогда как Запад давно уже пережил пик своего политического величия и теперь неотвратимо клонится к закату. Вся мощь европейской цивилизации держалась на
