К РЕЛИГИОЗНОМУ РЕФОРМАТОРСТВУ

Трагедия декабризма внушила русскому обществу глубокое отвращение ко всяким революциям, всяким бунтам. Достаточно вспомнить Пушкина: 'Лучшие и прочнейшие перемены суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества'. Даже Белинский одно время искал 'примирения с действительностью', усмиряя свой ум логикой Гегеля.

На волне политического консерватизма формируется и вызревает 'русское воззрение', или 'самобытничество' - идеология контрпросвещения. На всем его облике лежала печать обособления, 'борьбы с Западом'; оно выражало духовное противодействие процессу европеизации России, возводя в абсолют исторические и догматические различия восточного и западного христианства. В 'русском самобытничестве' впервые со всей остротой был поставлен вопрос о 'настоящей сути народной' [Ф.М. Достоевский}, о русском национальном идеале. Инициаторами этого движения выступили московские любомудры 20-х гг. XIX в. (В.Ф. Одоевский, Д.В. Веневитинов), однако своего высшего пика оно достигло в славянофильстве, или 'руссицизме'.

1. 'Организоваться' славянофилов, по словам Герцена, заставила историософия П.Я. Чаадаева (1794-1856). Их учение, по сути дела, было учением 'басманного философа' наоборот: они лишь по-разному расставляли свои плюсы и минусы. И Чаадаев, и славянофилы сходились в главном - признании мессианской будущности России, ее особого культурно-исторического предназначения.

Согласно изложенной автором 'Философических писем' (1829-1831) концепции, Россия в отличие от 'энергичного' Запада, воздвигшего 'храмину современной цивилизации' под непосредственным воздействием христианства, с самого начала оказалась в стороне от 'великой мировой работы'. Причина - ее вековая зависимость от жалкой и презренной Византии, чей 'нравственный устав' она положила в основу своего воспитания. В результате Россия оказалась оторванной от живительного учения Христа, замкнулась в религиозном обособлении и ничто из происходившего в Европе не достигало ее пределов. 'Западный силлогизм нам незнаком'; 'Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось'; 'Мы, хотя и носили имя христиан, не двигались с места'. Отсюда само собой разумелось, что всякий действительный прогресс зиждется на истинном христианстве, каковым является только католицизм. Путь прогресса не может быть разнообразным и многоликим; он всегда един, и католицизм как источник прогресса воплощает в себе единый путь христианства. Чаадаев, по верному замечанию его

101

издателя, И.С. Гагарина, не мог допустить, чтобы 'цивилизация не была единой, чтобы могла быть истинная цивилизация вне той, которая придала столько блеска народам Европы и которая опирается на христианство; он не мог допустить, чтобы совершенное христианство не было едино, как едина истина'. Стало быть, для России не существует никакого иного пути развития, кроме западноевропейского. Эта участь предрешена тем, что она - страна христианская, а потому у нее нет ничего общего с Востоком. Восток и Россия - это два мира, всецело чуждых по духу и миросозерцанию. Их невозможно соединить, разве только 'какое-нибудь планетное возмущение не сдвинет с места земную ось или новый геологический переворот опять не бросит южные организмы в полярные льды'.

Чаадаев отнюдь не свел вопрос о 'русском пути' к простому западничеству. Отказав России в самобытности социальной, он тем не менее глубоко верил в ее духовный мессианизм, высокое назначение в будущем. Мысль об этом содержалась уже в первом письме Чаадаева, в котором он, несмотря на самые пессимистические суждения о прошлом и настоящем России, объявлял русский народ 'исключительным'. 'Мы принадлежим к числу тех наций, - писал он, - которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок'. И хотя Чаадаев не вполне сознавал