философии - разум, умозрение, сфера частных наук - опыт, эмпирия. Они взаимно дополняют и предполагают друг друга. Только органическое соотношение между естествознанием и философией открывает человеку истину сущего - единый, всеохватывающий разум.

Это не было материализмом, но это и не идеализм, не 'идеалистический монизм', как думал Г.В. Плеханов. Герцен принципиально дистанцировался как от материализма (он упрекал 'Локкову школу' за отрицание объективности разума, сведение 'механики мышления' к отдельной, частной способности 'одного типического человека'), так и от идеализма (его не устраивало то, что Гегель 'хотел природу и историю как прикладную логику, а не логику как отвлеченную разумность природы и истории'). В философии он предпочитал среднюю линию - рационалистического реализма, который принимал установку идеализма на объективацию разума, но делал это в интересах антропологизации, гуманизации природы. По существу Герцен выражал то же умонастроение, что и Галич; в этом смысле они оба - предтечи философии русского космизма. 'Это треть всей русской литературы', - говорил о Герцене Л.Н. Толстой.

в) Вслед за Герценом теорию русского, или крестьянского социализма разрабатывал Н.Г. Чернышевский (1829-1889). Он также считал возможным для России миновать капитализм, непосредственно перейти к социализму. К такому убеждению его приводил анализ поземельных отношений на Западе, который он осуществил на основе гегелевской диалектики. Чернышевский высоко ценил идею немецкого философа о том, что высшая степень развития по форме сходна с его началом. Развертывая далее аргументацию, он строил следующую триадическую схему:

'Первобытное состояние (начало развития). Общинное владение землею'. Чернышевский опровергал славянофилов, признававших общинное устройство 'прирожденною особенностью русского или славянского племени'. Оно, на его взгляд, составляло принадлежность всех народов в древнейшие периоды их исторической жизни. Общинное владение землей, писал он, 'было и у немцев, и у французов, и у предков англичан, и у предков итальянцев, словом сказать, у всех европейских народов', но впоследствии, с усложнением общественных отношений, 'оно мало-помалу выходило из обычая, уступая место частной поземельной собственности'. При общинном строе человеческий труд не

92

был связан с личным наделом земли и не требовал затрат почти никаких капиталов.

'Вторичное состояние (усиление развития). В этом периоде земледелие возвышается на новую стадию, которой не знала Россия. Она осталась при прежней общинной системе, не пытаясь подражать Западу в интенсивности и разнообразии жизни. Тем временем на Западе земля из общинной собственности превращается в частную, поступает в неотъемлемое владение отдельного лица. Вначале такая хозяйственная форма была вполне прогрессивной и служила 'источником правильного дохода'. Но усиливающаяся торгово-промышленная деятельность производит громадное развитие 'спекуляции', охватывающей все отрасли хозяйства, включая земледелие. Вызванные спекуляцией перемены приводят к тому, что 'личная поземельная собственность перестает быть способом к вознаграждению за затрату капитала на улучшение земли'. Отныне обработка земли начинает требовать таких капиталов, которые превышают средства огромного большинства земледельцев, а земледельческое хозяйство приобретает такие размеры, которые далеко превышают силы одного хозяйства. Уничтожаются существовавшие раньше преимущества частной поземельной собственности.

Из недр вторичного состояния вырабатывается третья, высшая ступень, сходная с начальным, первичным состоянием. То, к чему Запад пришел вследствие трудной и сложной эволюции, России сохранила в неизменности с первобытных времен, и для ее возрождения необходимы лишь политические перемены. Общинное владение, заявлял Чернышевский, 'представляется нужным не только для благосостояния земледельческого класса, но и для успехов самого земледелия: оно оказывается единственным разумным и полным средством соединить выгоду земледельца с улучшением земли и методы производства с добросовестным исполнением работы'. Это и означает достижение социализма, о котором мечтает Запад и который так просто, так легко может осуществиться в России.

Диалектика оказывала Чернышевскому плохую услугу: сам того не подозревая, он попадал в сети консервативного идеала. Даже Белинскому, несмотря на всю его враждебность к капитализму, было ясно, что 'внутренний прогресс гражданского развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуази'. Чернышевский по существу отстаивал не прогресс, а 'охранение'; его общинный социализм, выведенный на основе гегелевской триады, предполагал удержание России в 'первобытном состоянии', отбрасывая 'средние моменты', т.е., собственно, цивилизацию.

Очевидно, насколько упрощенно воспринимал Чернышевский философию. Он видел в ней лишь приемы аргументации, отстаивания своих идеологических убеждений. Философия у него не знает истории, не развивается, а лишь переходит из одной формы в другую, и каждая новая система полностью опровергает предыдущую. Вот о Фейербахе: 'Когда он явился, то устарел Спиноза'. О Канте: '...система Канта в

93

прах разбита... системою Фихте... а система самого Фихте? ... не только Кант, но и разбивший его Фихте успели явиться, оказаться пустозванными людьми и были сданы в архив. Не лучше положение Шеллинга: он 'в настоящее время имеет значение только как непосредственный учитель Гегеля'. Да и сам 'Гегель ныне уже принадлежит истории', а его место заступил Фейербах, который от общих, отвлеченных проблем перешел 'к разъяснению нравственных и отчасти исторических вопросов'. Именно Фейербаху Чернышевский обязан возникновением своего антропологического реализма, ставшего прикладной этикой 'русского социализма'.

Согласно воззрениям революционера-демократа, нравственный мир, как и физический, подчинен закону причинности. Все происходящие в нем явления взаимосвязаны между собой и строго детерминированы природой человека. Мышление состоит в отборе ощущений и представлений, которые 'соответствуют потребности мыслящего организма в данную минуту', а действия или поступки сводятся к достижению результатов, намеченных мышлением. Каждый 'человек любит прежде всего сам себя', заботится и думает о своих выгодах больше, нежели о других; 'словом сказать, ... все люди эгоисты'. Всеми ими движет желание добра для себя, и в этом смысле 'добро есть польза'. Разница между добром и пользой - чисто количественная: добро суть не что иное, как большая польза. А так как у всех желания одинаковы, то простая расчетливость и рассудительность обязывают умерить эгоизм, придать ему разумную форму.

По мнению русского мыслителя, противопоставление добра и пользы в старой этике проистекало из