возникновение 'систем нынешних философов', провозгласивших независимость добродетели от религии. В результате 'первым божеством здешней земли' сделались деньги, а нормой отношений - борьба: 'Кажется, будто все люди на то сотворены, чтоб каждый был или тиран, или жертва'. Государство целиком оказалось 'на откупу', пало под давлением торгового капитала. Король уже не столько управлял сам, сколько управлялся 'чужими головами'. Ни во что превратились даже его привилегии. Из уважения к особе государя во Франции было узаконено не собирать пошлины в местах его присутствия. Однако из-за этого он не мог бывать в Париже, ибо город по контракту был отдан на разграбление 'государственным ворам', т.е. откупщикам. Тем самым он вынужденно оставался в Версале, 'куда французского короля посылают откупщики на вечную ссылку'. Фонвизину почти осязаемо удалось передать политическую атмосферу предреволюционной

62

Франции, задолго до трагедии якобинства выделить в ней очаги будущих грозовых разрядов.

Глубокое знание западноевропейской действительности облегчило ему постижение 'домашнего быта'. Признавая равенство благом, когда оно происходит не от 'развращения нравов', как во Франции, а основывается на 'духе правления', как в Англии, Фонвизин в своем трактате 'Рассуждение о непременных государственных законах' (1780-1783) дал единственный в своем роде анализ российской политической системы. Он исходил из того, что всякая форма публичной власти должна быть устроена 'сообразно с физическим положением государства и моральный свойством нации'. Однако не такова Россия. Государство, не имеющее себе равных по обширности пространства; государство, славное своим многочисленным и храбрым воинством; государство, 'дающее чужим землям царей', - это государство не имеет до сих пор ни разумного устроения, ни справедливого законодательства. В нем 'люди составляют собственность людей' и 'знатность... затмевается фавером'. Оно не обрело даже своей окончательной формы: это 'государство не деспотическое, ибо нация никогда не отдавала себя государю в самовольное ею управление...; не монархическое, ибо нет в нем фундаментальных законов; не аристократия, ибо верховное в нем правление есть бездушная машина, движимая произволом государя; на демократию же и походить не может земля, где народ, пресмыкаясь во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства'.

Так безотрадно выглядела картина российской государственности, изображенная Фонвизиным. Будущее России представлялось ему в монархической перспективе. Он выступал за просвещенную монархию, огражденную в целях 'общия безопасности посредством законов непреложных', т.е., собственно, конституции. Добродетельный и просвещенный государь, на его взгляд, должен в первую очередь 'сделать людей способными жить под добрым правлением'. Для этого вовсе не требуются особые именные указы и постановления. 'Здравый рассудок и опыты всех веков показывают, что одно благонравие государя образует благонравие народа'. Он судит народ, а народ судит его правосудие. Только честность монарха служит порукой истинности его законов. Он - 'добрый муж' и 'добрый хозяин', и все самодержавие держится на любви к нему подданных. Фонвизину не удалось избежать общей участи всех просветителей - огосударствления морали, возведения ее в ранг политического ритуала. Отстаиваемая им идея подражания монарху, вдохновлявшая еще Симеона Полоцкого, как нельзя лучше демонстрировала неразвитость общественного правосознания. Именно этим объяснялось то, что русский либерализм в классическую пору, в системах Сперанского, Кавелина, Чичерина, так и не отрешился до конца от наивного предпочтения 'нравственного идеала' законодательной норме.

б) Патриархально-консервативное направление. Если для зарождающегося либерализма рост абсолютистских тенденций был сопряжен

63

прежде всего с недостаточностью правовых ограничений ('непременных законов'), то для консерватизма, напротив, это означало 'повреждение нравов', 'забвение отечественных преданий'. Враждебно настроенный к европеизации, западничеству, он как бы вобрал в себя пафос и дух старого раскола, погрузившись в прошлое России, в 'скучный и полудикий быт наших предков' [А.И. Герцен]. 'Протопопом' интеллигенствующих 'старообрядцев' второй половины XVIII в., их идейным вдохновителем был князь М.М. Щербатов (1733-1790), крупный екатерининский вельможа, действительный камергер императорского двора. Среди его главных трудов - многотомная 'История российская от древнейших времен' (вышло 18 книг), а также острые политические памфлеты 'О повреждении нравов в России' и 'Путешествие в землю Офирскую', написанные им примерно в 1786-1787 гг. и изданные впервые лишь столетие спустя. По подсчетам исследователей, Щербатов в своих трудах высказал 'семьдесят два неудовольствия': три раза - самой системой правления, пять раз - законами, пятьдесят раз - монархом, четыре раза - правительством и десять раз - вельможами [Д.И. Шаховской]. Это была критика господствующих устоев 'справа', однако по некоторым важным пунктам она переходила границы, намеченные самим автором, и 'объективно совпадала... с левыми, прогрессивными оценками' [Н.Я. Эйдельман].

Отвергая петровские преобразования, Щербатов отнюдь не идеализировал 'старину'. Его многое не устраивало в ней - и суеверные обычаи, и невежество народа. Поэтому, писал он, 'нам ничего не оставалось более, как благоразумно последовать стезям прежде просвещенных народов'. Щербатов даже с удовлетворением констатировал, что благодаря начавшейся европеизации 'мы подлинно в людскости и в некоторых других вещах, можно сказать, удивительные имели успехи и исполинскими шагами шествовали к поправлению нашей внешности'. Но он, как никто другой, ясно сознавал, что на неподготовленной почве могли взрасти только горькие плоды просвещения. Народ еще не в состоянии был проникнуться новым самосознанием, и поэтому 'обрезование' его старых ветвей повлекло за собой лишь 'совершенное истребление всех благих нравов, грозящее падением государству'. В особенности опасным симптомом 'повреждения нравов' Щербатову представлялось развитие секуляризации, приведшее к ослаблению веры, к вольтерьянству. Похвально, рассуждал он, что Петр Великий хотел истребить суеверия, ибо и в самом деле 'не почтение есть Богу и закону суеверие, но паче ругание'. Так, на Руси бороду образом Божиим почитали и за грех считали ее брить, впадая тем самым в ересь антропоморфитов. Или же упование на чудеса и явленные образы, которые столь 'привлекали суеверное богомолие и делали доходы развратным священнослужителям'. Вооружаясь против всего этого, Петр, несомненно, был прав и желал блага стране, но он действовал как 'неискусный садовник', не столько созидая, сколько разрушая. Оттого-то случилось так, что, 'отнимая суеверия у непросвещенного народа, он самую веру к божественному закону отнимал'. 'Исчезла

64

рабская боязнь ада, но исчезла и любовь к Богу и к святому его закону: и нравы, за недостатком другого просвещения исправляемые верою, потеряв свою подпору, в разврат стали приходить'. Щербатов не склонен был преувеличивать роль власти в удержании целостности и крепости государства; на первое место он ставил моральное состояние общества, традиции и миросозерцание народа. Опыт политика и историка убеждал его, что достаточно разрушить нравы, чтобы привести к падению государство. Свою уверенность