желудке, не более того.
Эйб съел три полных чашки, не в силах остановиться. Когда он наелся досыта, они с Генри некоторое время просидели в полной тишине, «казалось, прошло два или три часа», пока Эйб, наконец, сказал:
— Почему вы меня не убиваете?
Было отвратительно смотреть на него. Меня не заботила его доброта. Не заботило, что он спас мне жизнь. Обработал раны и накормил. Меня не заботило, почему он это делал. Меня заботило то, кем он был.
— Умоляю, зачем мне убивать вас?
— Вы же вампир.
— И значит, я должен поступать, как написано в книгах? Разве у меня не может быть человеческих мыслей? Человеческих потребностей? Я не могу поесть, одеться или иные приятные мелочи? Не судите обо всех одинаково, Авраам.
Теперь уже я не мог удержаться от смеха.
— Когда вы говорите «поесть», разве не подразумеваете «убить кого-нибудь»? Ваши «потребности» не отнимают мать у детей?
— О, — сказал Генри. — Кто-то из моего рода отнял у вас мать?
Последние остатки разума покинули меня. Из-за той легкости, с которой он говорил об этом. Из-за черствости. Безумец вернулся. Я бросился на него, опрокинув чашку на каменный пол. Она разбилась. Я бы сорвал кожу с его лица, если бы мои запястья не были привязаны.
— Никогда не говори о ней! НИКОГДА!
Генри подождал, пока угаснет вспышка ярости, после чего наклонился и собрал осколки.
— Вы должны простить меня, — сказал Генри. — Прошло очень много времени с тех пор, как я был в вашем возрасте. Я забыл о той энергичности, что грешит юность. Постараюсь подбирать слова более тщательно.
Последний осколок оказался в его руке, он встал и пошел прочь, но остановился в дверях:
— Спросите себя… так ли уж мы отличаемся, вы и я? Разве мы не рабы обстоятельств? Разве мы оба не утратили что-то дорогое? Вы — мать? Я — жизнь?
Сказав, он вышел, оставив меня наедине с собственной злобой. Я крикнул ему вслед:
— Почему ты не убиваешь меня?
Ответ прозвучал ровным голосом уже из другой комнаты:
— Некоторые люди, Авраам, слишком интересны, чтобы убивать их.
IV Эйб поправлялся с каждым днем. Он уже охотно принимал пищу и с нескрываемым интересом слушал, как Генри читает Шекспира.
При его виде меня по-прежнему охватывали раздражение и злоба, но эти чувства, по мере выздоровления, стихали. Он немного ослабил сдерживавшую меня привязь, чтобы я мог садиться самостоятельно. Оставлял у кровати книги, чтобы я мог почитать. Чем больше я узнавал его, тем крепче становилась уверенность, что он не сделает мне ничего плохого. Мы говорили о книгах. О величайших городах мира. Говорили даже о маме. Но больше всего мы говорили о вампирах. У меня было много вопросов о них, так много, что не хватало словарного запаса задать их все. Я хотел знать. Четыре долгих года я блуждал в темноте — полагался на непроверенные сведения и надеялся, что Провидение, рано или поздно, подарит мне долгожданную встречу с вампирами. Теперь представился шанс узнать о них: почему им помогает жить только кровь? Есть ли у них душа? Откуда они появились?
К несчастью, у Генри не было ответов ни на один из этих вопросов. Подобно большинству вампиров, он истратил много времени на исследование своей «родословной» в попытке отыскать Первого Вампира, надеясь, что в случае успеха он сможет приобщиться к некой истине, благодаря которой избавится от своего проклятия. И, как многие до него, потерпел неудачу. Более пытливые и упорные вампиры до него не смогли продвинуться дальше второго или третьего поколения.
— Это, — объяснял Генри. — Результат нашего стремления к одиночеству.
Действительно, вампиры редко общаются с себе подобными. Недостаток легкой крови порождает нездоровую конкуренцию, бродячая жизнь вносит дополнительные помехи и мешает исполнению каких-либо взаимных обязательств. Иногда вампиры могут работать парами, даже группами — но это обычно происходит от отчаяния и почти всегда носит временный характер.
— Касательно нашего происхождения, — сказал Генри. — Боюсь, оно навсегда покрыто мраком. Некоторые верят, что все началось от некоего злого духа или демона, вселяющегося из одной души в другую. А дальше проклятие распространялось уже через кровь. Другие уверены, наше проклятое происхождение идет от дьявола, что живет внутри нас. Большинство же, и я среди них, считают, что это «проклятье» не имеет начала, а вампиры и люди — просто разные формы жизни. Два вида, что просуществовали бок о бок с тех самых времен, как Адам и Ева были изгнаны из Рая. Один из видов наделен сверхсилой и долгой жизнью, другой, более хрупкий и недолговечный, превзошел первых числом. Единственное, в чем я уверен — мы никогда не узнаем правды.
Когда встали вопросы о быте вампиров, здесь Генри оказался опытным экспертом. У него был настоящий дар, и его объяснения всех тонкостей их существования были понятны даже для такого молодого человека, как я. Дар заставить прочувствовать, что такое бессмертие.
— Смертные связаны временем, — сказал он. — Значит, у них рано или поздно появится необходимость спешить. Это определяет их приоритеты. Делать вещи, которые кажутся наиболее важными, крепче держаться за то, что дорого. Их жизни идут периодами, связаны ритуалами и ответственностью. И, в завершении, их ждет конец. К чему же тогда была спешка? А цели? Зачем тогда любовь?
Первые сто лет, это нечто, о, да. Одно бесконечное утоление своих потребностей. Мы становимся искусными мастерами охоты — учимся, как правильно забрасывать сеть, и как получать наслаждение от добычи. Мы путешествуем, созерцая в лунном свете чудеса цивилизации, а также сколачиваем небольшое состояние, забирая драгоценности у несчастных жертв. Мы утоляем каждый каприз плоти… о, как это приятно.
После ста лет наши тела лопаются от утоленных желаний — разум же остается голодать. Тогда же большинство из нас начинают создавать защиту от разрушительного влияния солнечного света. Приходит осознание, что мир смертных недостижим для нас — и что темнота, оказывается, сильно ограничивала нас в первые сто лет жизни. Мы штудируем много книг, библиотеками поглощаем классиков; собственными глазами созерцаем все величайшие произведения искусства. Создаем музыку, пишем картины, сочиняем стихи. Возвращаемся в любимые города и заново познаем их. Мы становимся еще богаче. Еще сильнее.
К третьему столетию интоксикация вечности достигает вершины. Все мыслимые желания выполнены. Трепет, охватывающий, когда отнимаешь жизнь, испытан множество, множество, множество раз. И, хотя мы познали все самое приятное, что есть в мире, нам самим в этом мире совсем неприятно. На это столетие, Авраам, приходится большинство самоубийств — замаривание себя голодом, околование в собственное сердце, самоотсечение голов и даже сгорание заживо. Только самые сильные из нас — обладающие исключительной волей и долговременной целью — доживают до четвертого столетия, потом до пятого и так
