— Ты-то чего лезешь? — воинственно спросил номер третий.— Ты сам-то шесть лет с ними путался.
— Спи хоть со всеми подряд,— сказал Рэндолл,— только приноси деньги. Бен, сходи-ка ты с ним в субботу.
Бен беззвучно и цинично усмехнулся в пустоту.
Бог мой! — сказал он.— Вы хотите, чтобы я схватил этого жулика за руку? Он уже полгода вас обкрадывает.
Ну, ладно, ладно! — с досадой сказал Рэндолл.— Вот ты и найди доказательства.
Бога ради, Рэндолл,— презрительно сказал Бен.— У него в книге значатся черномазые, которые уже пять лет как умерли. Вольно же вам брать любого малолетнего мошенника, который попросит работы.
Если, номер третий, ты не наладишь дела, я отдам твой маршрут другому,— заявил Рэндолл.
И пожалуйста, отдавайте. Плевать я хотел,— грубо ответил номер третий.
Бога ради! Нет, только послушать,— сказал Бен, усмехаясь, кивая своему ангелу и хмурым движением головы указывая на номера третьего.
Да, только послушать! И я то же говорю! — задиристо объявил номер третий.
Ну ладно, мальчик. Беги-ка разноси свои газеты, пока цел,— сказал Бен, спокойно меряя его хмурыми глазами.— Ах ты, сопляк! — добавил он с глубоким от-
вращением.— У меня есть младший брат, который стоит шестерых таких, как ты.
Весна легко окутывала землю, точно душистый газовый шарф; ночь была прохладной чашей сиреневой мглы, полной свежих запахов сада.
Гант спал тяжелым сном, и оконная рама сотрясалась от его глубокого скрипучего храпа; коротко, взрывчато грохоча, вспарывая сиреневую ночь, поезд номер Тридцать шесть начал подъем на Салуду. Паровоз беспомощно топтался на месте, как козел, его колеса бешено вращались на рельсах. Том Клайн внимательно смотрел вниз на молочно клубящуюся речку и ждал. Паровоз заскользил, завертел колесами, удержался и медленно, как напрягшийся мул, двинулся наверх, в темноту. Том удовлетворенно высунулся из окна и посмотрел вперед — звездный свет тускло поблескивал на рельсах. Он принялся за толстый бутерброд с маслом и холодным жареным мясом, отхватывая большие куски и оставляя на хлебе клейкие следы больших черных пальцев. Прохладный, медленно скользящий мимо мир пахнул шиповником и лавром. Вагоны горбато залязгали на гребне; у стрелки угрюмо стоял стрелочник в смутном желтом свете будки, опасно примостившейся над обрывом.
Расставив локти на краю окна и задумчиво пережевывая мясо, Том выпучился на стрелочника. Они в жизни не обменялись ни единым словом. Потом он молча повернулся и взял бутылку из-под молока, до половины наполненную холодным кофе, которую протянул ему кочегар. Он запил еду большими спокойными булькающими глотками, точно епископ.
Подгнившее красное крыльцо дома номер восемнадцать по Вэлли-стрит, скользкое от желтой грязи, задрожало. Сложенная вчетверо свежая газета, которую швырнул помер третий, шмякнулась о дверь и жестко упала на ребро, точно небольшой брусок из легкого дерева. В комнате за дверью Мей Корпенинг заворочалась во всей своей наготе, что-то одурманенно бормоча, и ее тяжелые медно-коричневые ноги медленным шелком зашуршали в спертом тепле постели.
Гарри Тагмен закурил «Кэмел» и глубоко втянул дым в свои мощные, пропитанные типографской краской легкие, наблюдая, как опускается талер печатной машины. Его обнаженные по плечо руки были такими же мускулистыми, как его машины. Он с удовольствием опустился в свое покорное скрипучее кресло и, откинувшись, небрежно просмотрел теплый, душно пахнущий лист. Пышный голубой дым медленно струился из его ноздрей. Он отшвырнул лист.
— Черт! — сказал он.—Ну и макет!
Бен, угрюмо хмурясь, спустился по лестнице и побрел к холодильнику.
Бога ради, Мак! — раздраженно крикнул он верстальщику, хмурясь под приподнятой крышкой.— Неужто у вас никогда ничего не бывает, кроме лимонада и
кислого молока?
А чего вам надо, черт подери?
Я бы иногда не прочь выпить кока-колы. Знаете,— добавил он язвительно,— старик Кэндлер все еще изготовляет ее в Атланте.
Гарри Тагмен бросил сигарету.
— Это известие еще не дошло до них сюда, Бен,— сказал он.— Придется тебе подождать, пока не уляжется волнение по поводу капитуляции Ли. Идем! —вдруг скомандовал он, вставая.— Заглянем в «Жирную ложку».
Он сунул свою большую голову в глубокую чашу умывальника и подставил под теплую струю широкую шею и синевато-бледное нездоровое лицо человека, работающего по ночам,— сильное, суровое и насмешливое лицо. Он намылил руки густой пузырчатой пеной — его мышцы медленно извивались, точно большие змеи.
