даже один режиссер. Но почтового агента еще не было… Агент — противное слово, но почтовый — неплохое, хотя вместе все равно звучит как-то подозрительно, верно?.. И чего ты к нам подался? Мизерные оклады, говоришь, на почте? Понятно! На одном окладе в нашем Отечестве, ясное дело, далеко не уедешь. Не только на почте. Ладненько… Приступай к работе. Точку тебе даю приличную.

Я начал работать с двумя классными мастерами: тридцатилетним холостяком Володей, считавшимся начальником, и с его сверстником, горбуном Лешей, который числился лаборантом и постоянно страдал аллергией на химикаты. Мы с Володей добросовестно снимали клиентов, выписывали квитанции, выдавали карточки, Леша усердно проявлял пленки и делал отпечатки. Если Володя отправлялся на склад за фотоматериалами или к Леше приходила какая-нибудь девица и он болтал с ней в закутке, их работу делал я. Мы вместе обедали, после обеда играли в шахматы, и это были прекрасные минуты единения.

Когда я только пришел в ателье, Володя предложил мне делать половину работы без квитанций, но я наотрез отказался:

— Делайте, что хотите, но меня в это не втягивайте. Давайте так: я щелкаю, получаю свой оклад, остальное меня не касается.

Короче, у нас дело пошло так: Володя с Лешей от случая к случаю делали работу «налево», я снимал клиентов только по квитанциям. И все были довольны. Спустя год Володя купил холодильник, Леша — два костюма (он одевался по последней моде), мне зарплаты хватало на сносное существование.

Сразу же после работы Володя спешил к больной матери. Ему доставалось — он жил за городом, в доме без удобств, с парализованной, прикованной к постели матерью. Но глядя на Володю, никто не догадывался о его трагедии. Он выглядел бодрым, неунывающим; всегда улыбался, по ателье ходил посвистывая.

— Когда мне плохо, я думаю о чем-нибудь смешном, — говорил.

Он и на ателье повесил плакат: «Оставьте заботы за дверью».

Володя взялся за меня основательно и жестковато; вводил меня в курс фотодела и приговаривал:

— Вероятно, я окажусь плохим учителем, а ты неважным учеником, но посмотрим. Главное, поладить человечески.

Смотреть ему не пришлось; то, на что он ухлопал полжизни, я освоил за неделю (пригодились занятия живописью). Мастер встревожился, перестал открывать мне тайны фоторемесла и, по окончании недельной учебы, доверил «ответственнейший участок» — щелкать клиентов на документы.

Леша жил один в коммунальной квартире рядом с ателье; к нему после работы заходили девицы, которых он фотографировал и приглашал «посидеть в закутке»; перед этим сильно душился одеколоном и подолгу крутился перед зеркалом, натирая лицо кремом. Как большинство мужчин с физическими недостатками, Леша был помешан на девицах. Но что меня поражало, так это готовность девчонок на все, лишь бы попозировать и заполучить свои карточки. К Леше ходили такие красавицы, от которых захватывало дух. Он снимал их анфас, и в профиль, и со спины, и каждой писал стихи о любви. Были у него стихи о любви и к некой «звездной девушке».

— Почему ты пишешь только о любви? — как-то спросил я.

— А о чем мне еще писать? — уныло отозвался он. — Мне больше не о чем писать. Я ведь нигде не был, ничего не видел.

Чаще всего мы обедали в ателье. Покупали что-нибудь в гастрономе и готовили на плитке в закутке. Там было уютно: стол, два кресла, тахта, радиоприемник, на стенах — портретная галерея Лешиных красавиц.

По утрам в ателье заходило не так уж много клиентов. В основном учащиеся; им требовались карточки на документы. Это была скучная работа. Я усаживал клиентов между отражающих экранов, включал осветители, устанавливал треногу нашего допотопного ФК и, заглядывая в матовое стекло, наводил объектив на резкость. Потом щелкал на кассету с пластиной. Володя выписывал квитанции, Леша проявлял пластины и печатал карточки.

Днем появлялась разношерстная публика. Тех, кому требовались портреты, я снимал в соседнем павильоне. Там у нас стояли софиты с мягким, рассеивающим светом и несколько стульев и кресел для групповых съемок. Если клиенты настроились на цветные фотографии, мы с Володей менялись местами. Я садился за квитанции, а он шел в павильон. Шел медленно, по-хозяйски, на ходу засучивая рукава халата, хмурясь, как бы настраивая себя на творческий лад. Он серьезно относился к каждой съемке. Прежде всего узнавал, что именно желают клиенты. Потом долго усаживал «натуру», ставил различные цветные фона, искал нужный ракурс, при этом щурился, гримасничал, прикрывал глаза ладонью. Только после столь длительной подготовки брал «Зенит» и делал снимок. И два-три раза дублировал его с разных точек.

С наступлением вечера в ателье шли все подряд: подростки, рабочие, солдаты, влюбленные. Эти последние ужасно спешили запечатлеть свое счастье — то ли никак не верили в него, то ли боялись, что оно не будет вечным. Что и говорить, по вечерам работы хватало, еле успевали смахивать пот.

Попадались всякие клиенты. Одни благодарили за снимки, другие ворчали, что с трудом узнают себя, третьи — чаще всего женщины средних лет — возмущались, что мы сделали их гораздо старше своего возраста. На это Володя небрежно бросал:

— Можем омолодить, — и мастерски ретушировал негатив.

Особенно привередничали старики: и сняли-то мы их не так и отпечатали не в том формате. Приходилось переснимать, держать марку фирмы. Но еще больше хлопот доставляли мамаши с детьми. Случалось, здесь мы работали вдвоем с Володей. Он снимал, а я развлекал детей игрушками, корчил разные рожи, при этом, по словам Володи, проявлял неплохие актерские способности.

По желанию клиентов, мы придавали карточкам разное обрамление: делали и фигурную обрезку, и вставляли в тисненые картонные рамки.

Раза два в месяц в ателье появлялся судовой механик Игорь, по совместительству работавший помощником директора фотокомбината Ванина. У Володи он забирал ведомости и в конверте надбавку — сто рублей. Хитроватый тип, пристроившийся на теплое место, этот Игорь всегда канючил:

— Разведка донесла, вы здесь крепко окопались. Слишком много гребете. А у нас с Ваниным дети. Соображать надо!

Развращенный властью, он с каждым приездом повышал ставку. Володя был человек горячий и смелый — казалось ему все нипочем, но и он ждал появления этого Игоря с содроганием.

— Все, что мы тут делаем, — мелочевка, — пояснял мне Володя. — Вон на втором комбинате работают так работают. У них точки в центре, в лучших местах, а у нас на отшибе… Ванин безмозглый. Ничего не может пробить. Ему только мяч гонять, а не комбинатом заведовать. Рано или поздно его турнут. Но он, прохиндей, не пропадет, он из тех, кто с какой бы высоты ни падал, всегда встает на ноги.

С каждым месяцем Игорь наглел все больше. Как-то явился к нам и заломил такую сумму, что Володя не выдержали посла его куда подальше. Игорь ушел, затаив едкую ухмылку, а потом позвонил Ванин и вызвал Володю к себе «на совещание».

— Приду, когда сочту нужным, — обрезал Володя и бросил трубку. Крупный начальник Ванин не прощал такого неповиновения.

Через неделю Володю, а заодно и Лешу, перевели в точку на окраине. А мне прислали новых фотографов. Они оказались врачами и понятия не имели о фотоделе. Один из врачей сразу уселся за квитанции, другой был годен только нажимать на спусковой рычаг, и то при условии, если я освещу натуру и поставлю выдержку. Не было у врачей ни навыка, ни элементарного вкуса. Я прямо намучился с этими «мастерами». Бывало, втолковываешь, что к чему, вроде все поняли — отойдешь, опять полная беспомощность. Мне приходилось и снимать, и проявлять, и печатать, и глянцевать снимки на барабане. Врачам что ни доверишь — напортачат. Потом за них я извинялся перед клиентами, переснимал. И все вспоминал Володю и Лешу, которые были настоящими мастерами и работягами. Вспоминал их «мелкие махинации» и не осуждал, ведь у начальника Володи оклад был сто десять рублей, а у лаборанта Леши — восемьдесят; и Володя почти все «левые» деньги тратил на больную мать, а добряк Леша — на девчонок, его единственную радость.

Зимой жить за городом стало тяжеловато; хозяин экономил дрова, на стенах появилась изморозь, а на окнах намерзал такой слой льда, что дневной свет становился тусклым, и прекрасный спуск к реке превращался в какую-то темную бездну; я спал под двумя матрацами (этим добром у хозяина был забит весь