привокзальных забегаловках, читал газеты и слушал радио (наступила бурная хрущевская эпоха); в выходные дни помогал почтальонше по хозяйству: вскапывал участок, ходил с ее списком по магазинам, отстаивал очереди (наши вечные унизительные очереди!) за семенами, удобрениями — на живопись совершенно не оставалось времени. И никаких романов не подворачивалось, никаких изменений в моем одиноком положении не происходило, ни в лучшую, ни в худшую сторону, другими словами — романтические чувства обходили меня стороной; только и оставалось мечтать о «постоянной подружке» да сдерживать сексуальные фантазии.

Как-то с утра сыпал весенний прозрачный дождь: стучал по тротуару, грохотал в водосточных трубах, булькал в канавах, беззвучно стекал по стенам домов, но на лицах москвичей не виделось уныния. «В дождь хорошо работается», — подмигнул один мужчина другому у ларька. В троллейбусе мальчишка что- то выводил пальцем по запотевшему стеклу — «красиво!» — похвалила его мать.

После работы в ожидании электрички я сидел в «стекляшке» на Каланчевке, промокший, продрогший, пил кофе чашку за чашкой, чтобы согреться, и смотрел за окно на прохожих под дождем. Дверь в кафе открылась — с улицы донесся плещущий шум и запах сырости — отряхиваясь, к стойке подошла темноволосая девушка в черной шляпе и черном плаще. «Что за монахиня?» — необычное одеяние незнакомки немного развеселило меня. Девушка взяла чашку кофе и неожиданно села за мой стол, хотя было еще немало свободных мест.

— Какой горячий кофе, — монахиня посмотрела на меня в упор и улыбнулась.

— Почему вы в трауре? Кто-нибудь умер? — я попытался шутить, чтобы не выглядеть самым скучным на свете.

— Это мой стиль. Вам не нравится? — девушка торжествующе улыбнулась и расстегнула плащ, обнажив короткую юбку и прямо-таки точеные колени.

Монахиня моментально превратилась в беспутницу. Меня снова залихорадило, но уже не от озноба, а от ее внешности.

— Прям не дождусь теплых дней, хочется походить в платье, — она отпила кофе. — Когда у меня плохое настроение, я надеваю лучшие вещи, пройду по улицам, все разглядывают, пристают… и у меня снова поднимается настроение.

Она назвалась Сильвой, произнесла фамилию, какую-то чрезмерно красивую, как павлиний хвост, — и пояснила, что ее отец крупный начальник, а мама «конечно, не работает. Зачем? У нас и так всего полно».

За окном продолжал лить дождь; стекла помутнели, и прохожие превратились в призраки из влаги. Мы пили кофе, и она без умолку тараторила:

— …До замужества меня прям замучили молодые люди: дарили цветы, звали в гости. А меня легко уговорить. Я такая дурочка, прям не знаю, — накаляя интерес к себе, она снова улыбнулась и с преувеличенной откровенностью добавила: — Выпью вина — и на все готова, уже в разобранном виде, — она положила ногу на ногу, оттянула юбку и замерла, точно восковая кукла.

Мне показалось — началось землетрясение, я боялся встретиться с ней взглядом.

— …Чтоб не делали предложений, я носила мамино кольцо. Все равно прохода не давали, — она снова заелозила — кукла из восковой превратилась в заводную. — А когда вышла замуж, оборвали телефон, все стали делать предложения…

Я таращился на ее колени, меня бросало то в жар, то в холод.

— Мужа я не люблю. Он-то без ума от меня. Его посылают в Париж. Говорит, без меня не поедет. А мне не хочется. Кстати, извините, мне надо позвонить — приглашали на дачу, но я откажусь.

Виляющей походкой она направилась к вестибюлю по середине зала. Сквозь стеклянную дверь я видел — в трубку она не говорила, но, вернувшись, без зазрения совести объявила, что отказалась от поездки и усмехнулась:

— Я люблю авантюры. Если хотите, пригласите меня к себе. Я ведь так просто возьму и поеду. А у вас соседей нет? Нам никто не будет мешать?

— Есть хозяйка, но она ко мне не заходит, — еле сдерживая волнение, с мужланским простодушием я взял ее за локоть.

— Ой! Не дотрагивайтесь до меня. Я такая чувствительная… Обычно я мужчинам говорю: «Вы мне нравитесь, но спать я с вами не буду». А потом они меня уговаривают… Ну хорошо, я сейчас позвоню еще в одно место, и потом мы что-нибудь придумаем.

Виляя бедрами, она снова вышла в вестибюль, и мне померещилось: вот сейчас выбежит за дверь, перелетит на другую сторону улицы и исчезнет — от нее всего можно было ожидать.

Она снова опустила монету и опять ни с кем не разговаривала. Потом стремительно подошла.

— К сожалению, должна вас покинуть. Меня ждут.

— Давайте встретимся попозже?

— Нет! Я не смогу. Я занята. И не уговаривайте меня.

Мы вышли в вестибюль, и она в третий раз набрала номер.

— Максим, где же ты ходишь? Который раз звоню. Прошу тебя, умоляю, подожди меня… ну пожалуйста! Я возьму такси…

Она выбежала из кафе не попрощавшись и побежала через улицу под проливным дождем. Бежала долго, придерживая шляпу, пока не исчезла за дождевой сеткой. А я стоял на месте, снедаемый ревностью и отчаянием, не в силах понять, для чего она корчила из себя роковую женщину.

Два раза звонил Чернышеву и он назначал мне встречи в пивбаре. В первую встречу коллекционер «левой» живописи и психиатр (он закончил институт и работал в больнице) разразился руганью, отчитал меня за то, что из армии не писал «как последний свинтус», что очутившись в Москве, первым делом не позвонил «как неблагодарный поросенок», что забросил живопись и таскаю «железки», «превратился в порядочную свинью».

— …Ты не для этого родился! Потом будешь жалеть, называть эти годы — годами упущенных возможностей! — Чернышев топал на меня и вновь рисовал мое «удачливое будущее».

При повторной встрече Чернышев олицетворял доброту:

— Сейчас в живописи образовалась пустующая ниша, — доверительно сообщил мне, — ты один из тех, кто должен ее заполнить. Во всю мощь. То есть, стать мощным живописцем. И вот еще что: за одной хорошей мыслью у меня обычно следует другая — тебе надо завести роман с какой-нибудь классной девчонкой (легко сказать «надо завести!» да еще с «классной»!). Без романа твоя жизнь носит бессмысленный характер. Думаю, ты и в этом деле продвинешься далеко.

Исаев и особенно Чернышев подстегнули мое честолюбие — я выполнил первую часть их заповеди: с получки купил грунтованный картон, кисти, краски и стал выкраивать время для живописи; писал этюды, натюрморты, но то и дело бился над элементарными вещами и часто заходил в тупик — мне явно не хватало учителя, только где его было взять? Со второй частью заповеди моих наставников дело обстояло сложнее.

Несколько раз заходил к тетке, но теперь она встречала меня менее приветливо, а частенько ставила удручающий диагноз:

— Вроде повзрослел, а все болтаешься. Жениться тебе надо! Парень ты видный. Вон у нас на фабрике девки, все как на подбор. Таньку взять. И хороша собой, и работящая. Чем не жена? Уж кто-кто, а я умею разбираться в людях. Прописался бы у нее, а там, глядишь, и комнату получите… Раньше люди боролись с трудностями, а сейчас сами себе устраивают…

Теткину критику я воспринимал спокойно — точнее, не брал во внимание — был уверен, рано или поздно выйду на солнечную дорогу и наступят благодатные времена. Как и прежде, тетка посылала меня на кухню, посмотреть супчик (или чайник), и пока я ходил, выпивала у шкафа. Когда я возвращался, она уже кряхтя укладывалась на кровать, морщилась, потирала виски.

— А любовь это сказки одни… Я вон с Федором уже скоро как тридцать лет живу… без всякой любви… И ничего, слава богу…

Она снова посылала меня на кухню, опрокидывала очередную рюмку, ложилась, закрывала глаза — проспиртованный организм быстро сдавался под натиском сна, но тетка продолжала сбивчиво бормотать:

— …И специальность тебе надо заиметь. Иди к Федору в ученики. Хорошо платят. Сам знаешь, все