Пес плелся за мной — было похоже, он настроился сопровождать меня до Казани. Я решил его прогнать: цыкнул, топнул ногой. Он остановился и недоуменно вскинул глаза. «Такой же бродяга, как я», — подумалось.

— Ну куда я тебя возьму? — говорю ему, а он знай себе виляет хвостом.

Дождь и снег посыпали сильнее, мы с собачонкой спустились в канаву и спрятались под деревянным мостом. Невдалеке я заметил лист фанеры, подтащил его под бревна и улегся; поскуливая, пес доверчиво ткнулся рядом, начал зализывать ссадины на моих руках. Так мы и задремали, вернее, загрустили под дождем и снегом, прижавшись друг к другу.

Дождь лил, снег валил всю ночь; рано утром я погладил спящего чертенка и, не оборачиваясь, двинул по переулкам в сторону шоссе; уже вышел на дорогу и стал голосовать, как вдруг вижу, от дома к дому мечется мой чертенок, растерянно вертит головой, торопливо принюхивается, скулит, в глазах тревога, паника. Заметил меня, взвизгнул, подбежал, уселся и сразу успокоился.

— Не могу тебя взять, дружище, — говорю ему. — Никак не могу. Хотел бы, да не могу.

Когда я забирался в грузовик, он отчаянно лаял и подпрыгивал и смотрел на меня, как на предателя. Грузовик покатил, а он еще долго бежал за машиной, пока не превратился в черную точку. Только и смог пожелать ему — найти себе хозяина. Так и остался он темным пятнышком на моей совести. Никто так быстро ко мне не привязывался. И что я в сущности для него сделал? Подумаешь, покормил, укрыл от дождя, а надо же!

На следующей станции мне удалось войти в скорый поезд. Около Мурома появились ревизоры — меня предупредил парень попутчик, тоже безбилетник, и мы вдвоем ушли в конец состава. В Муроме парень исчез, а я докатил до Арзамаса на подножке почтового вагона, и в полной мере оценил, что означает выражение «надует глаза»; об отвлеченных понятиях «заложенные уши», «затекшие суставы», «сиплый голос» не говорю.

В Арзамасе перед рассветом заметил притормаживающий товарняк, направляющийся на восток; пролез под вагонами, подбежал к составу и забрался в открытый тамбур. Раздались свистки, послышался тяжелый бег по насыпи. Выглянув, я увидел солдата охранника с ружьем. Спрыгнув на обратную сторону вагона, я помчался к сараям, черневшим за полотном.

— Стой! — заорал солдат.

Я пригнулся и припустился изо всех сил.

— Стой! — орал охранник, и вдруг как пальнет!

Вроде в воздух, а может, и в меня! Кто знает, что ему втемяшилось в башку.

Часа два отсиживался в какой-то канаве среди палой промороженной листвы и увядших шершавых трав, и чувствовал себя беглым каторжником. Потом заметил — невдалеке около трактора чадит костерчик; рядом на корточках сидит мужчина в ватнике; подошел обогреться, стрельнуть курево.

— Не помешаю?

— Нормалек. Садись, чего там, — мужчина подбросил в костер веток, и сразу вспыхнули тугие, жгучие языки пламени. — Картошку будешь? — он пошуровал палкой в золе и, выкатив печеную картошку, протянул мне.

— Вон соль, хлеб, порубай… Как сам-то? Приезжий, небось? Местных вроде всех знаю.

Я рассказал, куда двигаюсь.

— Доберешься помаленьку. Вот днем пойдут машины по большаку. Стой, голосуй. До Канаша подбросят, а там и до Волги рукой подать. Доберешься. Все будет нормалек.

Так и добрался. На попутных. Сутки трясся в кузовах среди досок и железных бочек. В Канаше с туристами вошел в поезд. Мне повезло — один проводник отсыпался после ночной смены, другой сидел у начальника поезда. Забравшись на верхнюю полку, я спокойно доехал до Казани.

Измученный и голодный, подходил к поселку; навстречу катили телеги, забрызганные красной глиной. Было стыдно возвращаться домой, потерпев поражение, но я твердо знал — это только отсрочка, оттяжка времени, коррективы в первоначальный план, и вскоре снова поеду завоевывать Москву, даже дал себе клятву: «Только вперед!».

…Случилось иначе — вторично я очутился в столице только после того, как демобилизовался из армии, и что странно, попал примерно в ту же ситуацию, что и два года назад. Стояла промозглая смутная весна, погода не радовала, дожди с утра портили настроение, но я был неплохо упакован — в бушлат и сапоги, так что сражаться с непогодой не приходилось, да и мой организм уже был закален более тяжкими невзгодами — армейскими. Еще в поезде сведущие люди посоветовали снять комнату за городом; не заезжая к тетке, я двинул в Мытищи к античному герою Станиславу Исаеву.

Мы встретились прекрасно — распили две бутылки портвейна, накурились и наговорились до хрипоты. Станислав показал свои последние холсты, сказал, что серьезно занимается живописью, собирается жениться и пишет афиши в местном кинотеатре.

— …Но в основном живу за счет того, что даю советы, — сообщил мой давний приятель. — Пора открывать бюро всяких услуг.

— Какие советы? — удивился я.

— Всякие. Я ведь здесь слыву мудрецом. Это в Москве меня не ценят, а здесь ценят, и еще как! За мной гоняются все девчонки и женщины… Уже устроили две выставки. Хотели избрать в исполком, но, ты же знаешь, я презираю власть… В благодарность за советы тащат подарки. Кто тес для террасы, кто продукты. Умора! Таково мое дорогостоящее внимание. Беру только у богатых… Тебе тоже дам совет. Жми в Подлипки — это рядом, там запросто снимешь комнату с пропиской. Там же полно всякой работенки. Выберешь что-нибудь попроще, чтоб не ломать голову, а все силы на живопись. И обязательно заведи постоянную подружку. Для декоративного обрамления и вообще. Кстати, в Подлипках самые красивые девчонки по нашей ветке.

— Сколько возьмешь за совет? — засмеялся я.

— Бутылку портвейна. Когда станешь известным, когда в твоей комнате будет валятся не мусор, а деньги. А пока угощаю я. Посиди, просмотри еще раз холсты, прочувствуй их как следует. В Москве ведь живопись конъюнктурная, построена на расчете, одним словом — бедность души, а у меня искренняя. Они создают хаос, а я гармонию. У меня все красиво, как православное пение. Их вклад в искусство и мой — существенная разница. Я ставлю перед собой серьезные задачи. Посиди, я сбегаю еще за одной бутылкой. Давно так душевно не выпивал, что значит стариннейший друг, — он легонько двинул мне кулаком в плечо.

У платформы Подлипки я встретил почтальоншу, которая согласилась прописать на несколько месяцев. Почтальонша (ее звали Марья Ивановна), одинокая старушка с писклявым, как сверло, голосом, выделила мне маленькую комнату, поставила раскладушку, я набил в стену гвоздей — получилась вешалка.

Через два дня оформился грузчиком на Москва-товарную, где разгружали вагоны с арматурой, сухой штукатуркой, железной сеткой, подшипниками и «птичками» — дощатыми ящиками, внутри которых находились приборы растянутые на пружинах. Новеньких в свой клан грузчики принимали неохотно и меня долго ощупывали взглядами, потом кивнули, пошли, мол, посмотрим тебя в деле, потянешь или нет.

Мы работали не жалея живота, без перекуров — простой вагонов лишал премиальных. Ко мне не присматривались, меня откровенно принимали за некий измерительный прибор: громоздкую штукатурку клали на спину неровно, хотя все работяги были с немалым стажем и глаз имели наметанный. Делалось это нарочно, чтобы меня «заносило» — устою или нет? И рулоны сетки мне выбирались потяжелее и тоже клались, чтобы одно плечо перетягивало.

— Дня два, солдат, выдержишь, тогда сработаемся, примем в свои, — шепнул мне пожилой грузчик с платком, завязанным вокруг шеи.

Надо сказать, что, несмотря на худобу, я не был слабаком и уже имел навык погрузки, потому и выдержал испытательный срок. Ну а когда грузчики увидели, что я и «козла забиваю» не хуже их, меня окрестили «десятником» (девять наваливай, десятый тащи).

Первые дни, пока ехал в электричке к почтальонше, жутко болели руки и ноги, и спину не мог разогнуть, а по утрам еле вставал. Потом втянулся. До зарплаты жил скромно: покупал рыбу, картошку и лук и варил большую кастрюлю супа на два дня. Деньги тратил только на хлеб и «Приму».

Дальше все пошло как по накатанной дороге: работал, ездил в электричках, завтракал и ужинал в