говорится: «сердцу не прикажешь».

Оксану Рудых звали «золотой девушкой». У нее были золотые локоны, золотой ум, золотые руки, золотое сердце, и носила она платья золотистого цвета. Ольга Синюкова, которая готовилась учиться на «мастера по прическам», тренировалась на Оксане — терзала ее «гриву» и так и сяк, и «модель» стойко переносила эти мучения. Студийцы часто делали наброски друг с друга, но Оксану чаще других заставляли позировать. Ее рисовали в анфас и в профиль, и со спины, а она смеялась:

— Не забудьте про линию живота! Линия живота — самая главная! В ней все дело!

Оксана жила в Подмосковье и в студию приезжала на электричке, метро и троллейбусе.

— Я всегда на колесах, вечно в пути! — звонко смеялась золотоволосая загородница.

Словно золотистая бабочка, она прилетала с подмосковных просторов в городскую студию и сразу наполняла ее желтым светом.

— У нас за городом уйма цветов, шмелей, гусениц, стрекоз, — брызжущим радостью голосом сообщала Оксана. — Мы кормим ежат, которые бегают у домов. У меня живет ящерка…

Оксана делала расплывчатые акварели — писала «по мокрому» полупрозрачными наслоениями красок. Она считалась специалистом по «малой живности»: великолепно рисовала жуков, лягушек, мышей, и помогала их рисовать всем, кто обращался к ней за помощью. И надо же такому случиться — эта замечательная девушка влюбилась в парня из сомнительной компании. Парень, закончивший ПТУ и работавший на заводе, ввел Оксану в круг своих дружков, научил покуривать, играть в карты. На моих глазах в Оксане шло глубокое перерождение: она уже редко смеялась, на ее красивом, талантливом лице появилась тихая печаль, безмолвная жалость. Она уже не влетала в студию, а нехотя, робко заглядывала, точно бабочка, с опаленными крыльями. И в ее творчестве началось затухание: на картинах, когда-то красочных, теперь проступали темные отчаянные цвета.

Не раз я беседовал с Оксаной наедине в кафетерии, расписывал ее будущее на поприще художника, доставал ей оформительскую работу на студии «Диафильм», но все напрасно. Однажды, сильно покраснев, она сказала мне, что «один человек запретил ей посещать студию». После этого сообщения, Оксана вбежала в зал, крикнула всем:

— Прощайте! — и, запустив в воздух желтый бумажный самолетик, исчезла навсегда.

Самолетик еще долго кружил, выписывал спирали, расцвечивал воздух желтизной, но это был всего лишь отблеск желтизны «золотой девушки». Я все надеялся, что Оксана вернется, но больше она не появилась.

Много неудавшейся любви, душевных трагедий прошло передо мной за годы преподавания. Ученики — мои радости и боли, огромные радости, когда, честное слово, хотелось обнять весь Дом литераторов — да что там! — весь город! — и горькие боли, когда, чтобы успокоиться, я устраивал затяжные перекуры, а то и пропускал рюмку водки.

Скромницы Мила Хмельницкая и Линда Астахова, на третий год занятий стали краситься и наряжаться сверх меры.

— Несусветная красота! Уморительно! Полный обмороз! — встречали их студийцы. — Куда это вы нарисовались?

— Рисовать, — отвечали модницы, но через двадцать минут подскакивали ко мне:

— Можно мы уйдем? У нас сегодня день рождения подруги.

Потом и вовсе стали приходить без папок и красок.

— Можно мы сегодня не будем рисовать? — обращались ко мне.

— Опять празднуете?

— Ага!

— Ну, что ж с вами поделаешь! Только скоро выставка, а у вас меньше всех работ.

— Мы дома порисуем! — но не уходят, топчутся на месте.

— Что-нибудь еще хотите сказать?

— Ага! Если родители позвонят, вы скажите, что… мы занимались.

— Но это ж вранье чистой воды! Так не пойдет, дорогие красавицы. Я думал, вы рисуете для себя, а вы для родителей!..

— Мы для себя, но понимаете…

Как не понять, если после занятий я встречал их на улице в обнимку с молодыми людьми?!

Не всем удается совместить занятия живописью с первыми увлечениями. В некоторых начинается противоборство, и что перетянет — зависит от меры способностей, от силы чувств, от преподавателя и родителей, к которым, правда, не очень-то прислушиваются. Больше прислушиваются к советам друзей: в юном возрасте к их советам прислушиваются даже больше, чем к собственному сердцу. Именно поэтому очень важно, чтобы в студии у ребят были друзья и единомышленники; они-то не дадут свернуть с пути, во всяком случае, так мне кажется.

Ну, а самый сложный момент у преподавателя — это романтическое послание от ученицы; однажды он открывает журнал, а в нем записка, почти неприкрытое признание. Случается, девушки влюбляются в того или иного преподавателя. Это болезнь, от которой они быстро излечиваются, и нужно просто переждать. Однажды и я получил записку от ученицы, которая заканчивала школу. После занятий, в кафетерии я долго рассказывал девушке о своих дурацких холостяцких привычках, о том, что не терплю в доме соринок и пылинок, что обругаю любого, кто возьмет вещь и положит не на то место… По выражению лица своей слушательницы вижу — ее ничто не останавливает. И тогда я прибег к сокрушительному доводу:

— На ночь я глотаю кучу таблеток и по ночам храплю, брыкаюсь и выкрикиваю страшные слова. На ночь мне надо делать массаж, ставить грелки, примочки, клизмы…

— Петь колыбельную не надо? — съязвила девушка. — Вы хороший преподаватель, но ужасный мужчина. Зануда и брюзга! Бедная женщина, которая надумает жить с вами. Только дура какая-нибудь…

Я облегченно вздохнул и подумал: «Наверняка, найдется такая дурочка, и она будет не такой уж бедной» (я имел в виду свой богатый жизненный опыт и богатый внутренний мир, который женщины почему-то не видели, и конечно, богатую мечту насчет плаваний, к которой женщины вообще относились с усмешкой).

Раз в месяц мы ходили в зоопарк, делали наброски зверей, благо зоопарк был под боком. В студии, чтобы оживить процесс обучения, я рассказывал ученикам о животных (когда-то зачитывался Брэмом). Нередко и ребята что-нибудь рассказывали о своих питомцах, то есть, животные постоянно незримо присутствовали на наших занятиях (как же без них общаясь с детьми?!). А однажды и вполне зримо.

В тот день я опаздывал в студию и, возвращаясь с дачи, гнал «Запорожец» километров под восемьдесят, что для моего старого драндулета почти мировой рекорд. Я возвращался со своими дворняжками. Справа от меня чинно восседал старикан Челкаш, на заднем сиденье примостился юный Дым. Притормозив у Дома литераторов, я сказал собакам, что иду на работу и скоро вернусь. Они все поняли, и спокойно улеглись на сиденьях отдыхать после утомительной дороги.

В это время мимо, размахивая альбомом, шел Никита Короленков, который вечно опаздывал на занятия, хотя и жил в двух шагах. Ребята, жившие за городом, не опаздывали, а этот опаздывал, и еще вышагивал нехотя, с сонным видом, как бы раздумывая: «рисовать сегодня или просто поболтаться по улицам?».

— Ого! — протянул Никита. — Это ваши собаки?

Я кивнул и заспешил в студию, но Никита, с невероятной прытью, опередил меня и с порога сообщил о моей «охране». Разумеется, все тут же бросились на улицу к машине, а потом уговорили меня затащить собак в зал и, после долгих поглаживаний, начали их лихорадочно рисовать.

Мудрый Челкаш в своей жизни видел все, его ничем не удивишь. Он и раньше любил фотографироваться, а тут и вовсе забрался на сцену и замер, оскалившись в улыбке. Но Дым стушевался от