— Ваша внучка?

— Нет, дочка! Представьте себе!

Обычно родители в возрасте крайне трогательно относятся к своим поздним детям; Богданов не был исключением, но, в отличие от Постникова, усадив дочь за стол, тут же прощался с ней со словами:

— Слушайся учителя. Я приду к концу занятий.

Некоторые родители были попросту очарованы своими детьми, от них только и слышались необоснованные восторги:

— Чудо, а не ребенок! Вы только посмотрите, как рисует! Какая прелесть! Потрясающе! Непостижимо! Поражает чрезвычайно! — и целовали отпрыска: — Мое золото! Душа моя!

Эти «очарованные родители» досаждали мне больше всего. Гораздо больше, чем их невероятно одаренные дети. Во-первых, они постоянно сообщали мне массу всяких глупостей: что их «чудо природы» ест на завтрак, какие перенесло болезни, что нарисовало бабушке. Во-вторых, они доставали своим детям такие заграничные краски, от которых у остальных студийцев перехватывало дыхание. В-третьих, эти «очарованные родители» постоянно лезли в процесс обучения и советовали мне обратить особое внимание на их детей. В-четвертых, просили о дополнительных занятиях и намеками про крупные вознаграждения, от чего я, естественно, категорически отказывался и шутил, что и так не знаю, куда девать деньги, хотя получал смехотворный оклад и вел студию только ради любви к детям и ради их привязанности ко мне.

Однажды, чтобы избавиться от натиска «очарованных родителей», я предложил некоторым из них порисовать.

— Никогда не поздно заняться каким-нибудь увлекательным делом, — произнес я очень оригинальную фразу и подкрепил ее примером старушки-американки, которая всю жизнь вышивала, а в девяносто лет взяла кисть и к своему столетию натворила столько картин, что для выставки отвели целый музей.

Некоторых «очарованных родителей» это сообщение заинтересовало, они решили попробовать свои силы в живописи. К ним присоединились «не очарованные», нормальные. Как-то незаметно студия расширилась, превратилась в некий всеобуч, с неограниченным возрастным цензом. И что примечательно — многие из родителей обнаружили скрытые недюжинные таланты, быстро перегнали своих детей и искренне сожалели, что когда-то встали не на тот путь. По этому поводу я высказался вполне определенно:

— Огромное несчастье, когда человек занимается не тем, к чему имеет природные способности.

Кто-то из родителей усмехнулся:

— Еще большее несчастье, когда в жизни не встречаются два человека созданные друг для друга.

С некоторыми родителями-художниками приходилось воевать. Что ни скажешь, они сразу:

— Мне уже поздно меняться, у меня сложившиеся представления, отшлифованный вкус. Смешно, когда хочет измениться зрелый человек. Это все равно, что пересадить взрослое дерево или пройти через стену.

Они упорно делали причудливые иллюстрации к «Мастеру и Маргарите», к рассказам Чехова и Платонова — сразу начинали со сверхсложного. Я пытался им внушить, что все большое начинается с малого и главное постепенность; набрасывал им упрощенные натюрморты, несложные интерьеры, но где там! Артачились до изнеможения.

Некоторые родители шли еще дальше: писали картины-представления, как они хотели бы жить, какой жизни достойны, писали надуманные смутные образы. Я все пытался их заземлить, делал на листах наброски реальности, говорил, что и в нашей жизни есть кое-что замечательное, но их ничего не убеждало.

— Наши мечтания лучше вашей реальности, — заявляли они твердо и непоколебимо. — Это естественное состояние наших душ. Мы, конечно, испытываем к вам пламенное почтение, но не давите на нас, не заглушайте наш творческий порыв.

— Хорошо, сдавался я, — пишите мечтания, я не против, но хотя бы слушайте про технику выполнения. Талант, конечно, от Бога, но мастерство зависит от нас самих. Писать несбыточные мечтания крайне сложно. И почему люди считают, что на инженера и врача надо учиться, а писать картины может каждый.

— Не принимайте нас за идиотов! — срывались такие родители. — Мы прекрасно знаем, что этому надо учиться, что это адский труд, но, поймите, мы уже сложившиеся люди, — и дальше морочили мне голову про дерево, которое нельзя пересаживать или стену, через которую нельзя пройти.

Бывало, так заморочат голову, что я начинал заикаться.

Среди родителей-художников была одна «разочарованная» женщина с беспредельной печалью на лице — казалось, она находится в паутине каких-то видений. После разговоров с ней и учеников охватывала печаль. Она писала тусклые романтические пейзажи и «пейзажи в тумане», и проявляла особое, прямо-таки святое отношение к живописи, называя ее «трепет души».

Десятилетний сын этой женщины Митя, который обычно рисовал вдалеке от матери, однажды во всеуслышанье заявил:

— Я люблю дядю Колю. Когда он к нам приходит, всегда приносит мне подарки. А отца не люблю. Он нас бросил.

Митина мать покраснела, вывела сына в коридор и краем глаза я увидел, как моя взрослая ученица дала подзатыльник моему младшему ученику. Позднее она, смущаясь, быстрым шепотом объяснила мне причину своего разочарования:

— Наши отношения с мужем задребезжали сразу, как только мы поженились. У нас разные биополя. До Мити мы только царапались, а потом дошли до драк. Я была на грани помешательства. И Митя все это переживал. Так, что вы, пожалуйста, не обращайте внимания на его взбалмошность… и на его глупости. Он такой нервный мальчик…

Митя рисовал сплошные вертикали и только город (я угадывал в нем будущего архитектора); все мои замечания он схватывал на лету.

Его мать рисовала вполне прилично, но с ней мне приходилось трудиться в поте лица. «Романтические и туманные пейзажи» обнажали слабость, стесненность рисунка, в работах был холодный, безжизненный свет. К тому же, Митина мать грешила чрезмерной витиеватой отделкой. Ее «писания» выглядели дотошным рукоделием, вышивками.

— Понимаете, какая штука, — говорил я очень осторожно, боясь поранить разочарованную натуру. — У вас все красиво, но неплохо, когда в работе есть некая недосказанность, пауза для размышления… Ведь в конечном счете искусство должно только ставить задачи, а решать их должен зритель.

Митина мать слушала невнимательно или, наоборот, слишком внимательно, и улавливала в моих словах посягательство на свою творческую свободу.

— Да, да, — бормотала она. — Но мне кажется, все же главное — сопереживание. Эти картинки напоминают мне юность.

— Вам еще рано ударяться в воспоминания, — менее осторожно говорил я. — Всему свое время: время открывать мир, искать в нем свое место, время любить, творить и уж только потом вспоминать. У меня был приятель, который только и говорил о прошлом. Казалось, он жил главным образом для того, чтобы написать автобиографию. Правда, он был писатель и в возрасте, а вы-то молодая женщина, у вас все впереди, можно сказать — жить только начинаете. То, что было — всего лишь прелюдия, а теперь начнется настоящая, осознанная жизнь. И как прекрасна душа человека, когда в ней, кроме радости, есть горечь и боль; прекрасно лицо человека, на котором жизнь оставила следы…

Как ни странно, эти мои банальные сентенции, дали разочарованной женщине гораздо больше, чем мои художнические советы. Во всяком случае на ее лице появилась лучезарность и как-то само собой тусклые «задумчивые пейзажи» уступили место ярким «компаниям на лоне природы», а на «туманных пейзажах» наконец взошло солнце и они превратились в «пейзажи, освещенные солнцем».