явная заинтересованность. «Наконец-то до нее дошла разница между словоблудом и бездельником Толей и мной, настоящим мужчиной», — подумал я и расправил плечи.

После обеда, когда все, кроме стариков, закурили, дед, по-прежнему обращаясь только ко мне, рассказал, как начинался поселок, как делили участки, как разрешалось спиливать только сухие деревья, и его соседи подливали под корни живых елей керосин; как застройщики изловчились, доставая водопроводные трубы, как завозили «левый» лесоматериал, как «некоторые пронырливые партийные боссы» получали огромные участки и завозили заграничный стройматериал, а такие, как он, мыкались по пустым базам. После каждого рассказа дед многозначительно поднимал палец:

— А до революции!..

И хихикал. Он не рассказывал, как обстояли дела раньше, не делал сравнений, только хихикал и подмигивал мне, и это было лучшим ненавязчивым выводом. «Когда достаточно точно показывается какая- нибудь нелепость, за ней всегда видится, как должно быть, — подумал я. — Наверно, это называется нравственной идеей».

— Здесь ведь мужики дачники народ ушлый, — продолжал дед. — Вначале думают о пристройках, потом о плодовых деревьях, ну и, наконец, о чем?

— О выпивках и женщинах? — осторожно предположил я.

— Какие женщины?! О навозе! Где его достать для парников. Здесь лучший подарок — ведро навоза, — дед снова засмеялся.

— А потом, наверно, думают, чем забить дачи, — я все смелее поддерживал разговор.

— Ну, да, — кивнул дед. — Я понимаю, все от бедности нашей. Обеспеченный человек не придает большого значения таким ценностям. Но ведь эти ценности не главное, разве не так? Вот и получается, поговорить здесь за жизнь не с кем…

Со мной-то ему хотелось говорить до бесконечности — это было ясно всем за столом, даже Лене — она уже смотрела на меня достаточно тепло, если не сказать восхищенно.

В это время я заметил — у калитки топчется, вглядываясь и принюхиваясь, небритый мужик в драном пиджаке. Увидев его, дед заспешил к изгороди.

— Завтра приходи, Касьян! — крикнул он мужику в ухо. — Завтра!

Вернувшись на террасу, дед усмехнулся:

— Глухой, глухой, а будильник слышит, никогда не зевнет. Знаем мы этих глухих! Наполеон тоже притворялся глухим… А вообще, скажу — они, деревенские, нас, дачников, недолюбливают. Считают интеллигентами, у которых денег полно… Войдешь в их сельмаг, так продавщица делает вид, что тебя не замечает, продукты припрячет, да еще нагрубит… У нас здесь у одних дачу спалили, а уж стекла за зиму завсегда побьют, а то и влезут, стащат чего-нибудь… Эх-хе-хе!.. все сейчас как-то не так. А до революции… Ну ладно, пойду отдохну часок. А то бабке-то давно боженька сны показывает. Сейчас вскочит, начнет рассказывать, а мне и рассказать нечего.

Нарочито покряхтев, он ушел в соседнюю комнату, лег на широкую пружинную кровать с блестящими шарами на стойках, надел очки, взял газету и задремал.

— Ну, а мы перекинемся в картишки, — объявила мать Лены и резко повернулась ко мне, ожидая утвердительного ответа.

Мне хотелось прогуляться с Леной по окрестностям, но, почувствовав гипнотическую власть «великой картежницы», я непроизвольно кивнул.

К вечеру мы с Леной все же выбрались из-за карточного стола и направились к озеру около санатория «Мцыри».

— Правда, здесь очень красиво? — Лена обвела рукой простиравшуюся лесную зону. — Если хотите, мы иногда будем сюда приезжать. Дедуля в вас прямо влюбился.

«И дедуля, и родители, а вы?» — чуть не вырвалось у меня, но помешала скованность. И все же, идя рядом с Леной по тропе, я подумал, что именно сейчас наконец наши встречи приобретают естественный смысл, романтическое состояние. «До этого все складывалось как-то не так, по-дурацки. Но теперь, выговорившись, Лена наверняка почувствовала облегчение и окончательно решила порвать с этим Толей». Радостное предчувствие охватило меня. Мы подошли к воде и сели на одну из пустынных скамеек. Смеркалось, из санатория слышались музыка и голоса.

— Похоже, там танцы, — тихо сказала Лена. — И отдыхающих не видно. Наверно, все на танцах.

— Вы тоже хотите потанцевать? — я подумал, что было бы совсем неплохо и нам покружиться под музыку среди веселящихся парочек.

— Нет, не хочу. Здесь так хорошо, — Лена опустила голову, и упавшие волосы почти закрыли ее лицо, совсем как тогда, на трамвайной остановке в день знакомства. Я обнял ее, но она отстранилась и, запинаясь, проговорила:

— Не нужно, пожалуйста… Мы должны быть только друзьями…

— Но почему?

— Понимаете… ведь между нами не возникло того притяжения, которое сразу должно возникать между мужчиной и женщиной. Нас просто сблизило общее несчастье… Вот с Толей у нас…

— Перестаньте говорить о нем! — почти вскричал я. — Он не стоит…

— Может быть, — Лена тяжело вздохнула, на ее лице появилась гримаса напряжения, измученным голосом она произнесла: — Много раз я давала себе слово не встречаться с ним и… все равно встречалась… Наверно, все-таки я его люблю… Ненавижу и люблю.

К даче мы возвращались молча. Около изгороди я остановился.

— Извинитесь за меня, что я уехал не попрощавшись.

Не оглядываясь, я пошел к станции, бросая по пути:

— С меня хватит! Пошла ты к черту со своим Толей!

…Странно, но теперь, спустя немало лет, в этой истории мне больше всего жаль деда. И не потому, что он хотел доверить мне дачу — она мне ни к чему, — жаль его надежду на будущее внучки. Дай бог, если дурацкая любовь Лены прошла и она встретила человека, который понравился ее деду!

Неприятное ощущение, когда тебя прилюдно обсуждают, сидишь как чучело, точно присутствуешь на собственных похоронах. А ему, Севке, вечно перемывают косточки; все, кому не лень, отчитывают как мальчишку за его неумение жить. Даже дочери над ним потешаются, о жене и не говорю. А между тем он святой, честное слово; бесхитростный, крайне доверчивый человек, один из немногих, кто сохранил в себе детскость. Ну таким он родился, вялым, неповоротливым рохлей, который все делает словно во сне, но ведь без таких, как он, мир был бы неполон — это же яснее ясного. Да, безусловно, у него масса черт, которые не красят; он нерасторопный разиня, немного ленивый, его облапошить ничего не стоит, но зато у него благородная душа, он всем прощает насмешки и никогда не носит в себе злости. Но попробуйте поступить отвратительно, Севка сразу надуется, губы выпятит и скажет, что вы негодяй и больше он никогда не подаст вам руки, и вообще забудьте, что были с ним знакомы. Причем все это скажет спокойно, не повышая голоса, но в дальнейшем будет обходить вас стороной. Ну кто в наше время говорит то, что думает и называет вещи своими именами: пошлость — пошлостью, ложь — ложью, подлость — подлостью? Все чего-то юлят, обходят острые углы, а Севка говорит правду в глаза, ни с кем не боится испортить отношения, будь это хоть высокое начальство, от которого зависит наша судьба.

Кстати, я тоже такой, потому многие и недолюбливают меня. Именно правдивость, повышенное чувство справедливости и не позволяют Севке жить как все. За примером далеко ходить не надо. Буквально в то лето, когда я снимал комнату в их поселке и когда сдружился с Севкой, его старшая дочь поступала в медучилище. Надо отметить, что его дочь красуля не очень-то и готовилась к экзаменам, больше загорала с парнями на прудах, думала поступить дуриком.

— Что мне спешить? — объявила отцу. — В армию мне не идти. Не примут, поступлю на будущий год, и вообще, надо отдохнуть…

От чего она устала — Севка не понимал, а я тем более. Само собой, экзамены она сдала средне и ее